Токмак клуб "Киноман"
Юрий Манусов "Донпижон" (141-155)

 

- Испытываю.

- И пойми, находиться в ослиной шкуре куда легче. Есть конкретная цель – найти розу, съесть, и у тебя опять родной облик. А какая цель у человека? Щипать травку, носить груз, и быть примерным в стаде? – посмотрел многозначительно. – Суть в следующем. Человека, превратившегося в осла, не интересует ослиная жизнь, чего бы ослы ни задумали. Это мир не его, – шатнувшись, пошёл. – Вот почему я чувствую себя ослом. Апулеевым! Этот мир не мой. Ты понял?

- Давно.

Мы опять потащились.

- Вольготно живётся, знаешь кому? – не успокаивался Борис.

- Кому?

- Безмозглому самцу.

- Согласен. А ещё – ливню.

И, правда, радуясь жизни, тот всё выделывал коленца.

Студент-киновед, увидев нас, потерял дар речи. Не мешкая, подтолкнул к нему раненого бойца.

- До завтра.

Борис выпрямился.

- Подожди, – бросившись к тумбочке, достал водку. – Продолжим!

- Ты что?!

- По глоточку.

- На сегодня хватит.

Направился к двери.

- Постой!

Я не отреагировал. Вдруг услышал:

- Принеси Бодлера.

Резко обернулся.

- Он не у тебя?!

- Нет.

Ну, Ефим!

- Хорошо, принесу.

В коридоре схватился за голову. Как же так! Неужели Ефим увёз книгу с собой? И я хорош.

Расспросы и поиски ничего не дали. Утром побежал по магазинам. Где там! Направили на чёрный рынок. Повезло, к вечеру держал в руках точно такой же томик.

Возвращаясь в общежитие, ругал Ефима на чём свет стоит. А Борис уже был в морге…

И опять безумная жара. И раскалённый поезд. И пот, пот, пот…

В вагоне ад – прилепился к стеклу в тамбуре. Вспомнились кобылицы. Зной соединил времена. Такая же высохшая земля, бескровные деревья, пожухлые поля.

Наконец ночь…

Ба, полная луна! И полустанок! И голос пьяного! И стрелочница – ну копия той!

Это сумасшествие.

Поезд рвался на юг. К морю. Ночь была не в силах его остудить. Прикованные к паровозу вагоны, раскачивались, как в галерах рабы. Быстрей, быстрей, – выстукивали они колёсами-кандалами, – быстрей сбросить ненавистные цепи и растереть онемевшие суставы.

Не чувствовал ног и я. Мало того, что подгибались – то в одну, то в другую словно наливали кипяток.

На редких станциях хотелось броситься в траву, и гори этот юг и весь мир синим пламенем! Но горел не мир, а чирей, выскочивший на шее после сумасшедшего ливня.

На письменной работе чирей дергал так, что, казалось, шею прокалывают раскалённой шпагой. Ещё сильнее кололо внутри. Писал о Борисе. О его жизни и смерти. Кто мог предположить, что убийцей станут «Цветы зла»? Косвенно, конечно. Когда я носился по книжным, Борис был ещё жив. Приди к нему, разбуди, и мир наверняка увидел бы «Золотого осла».

Но я не пришёл, а земляк его, наоборот, ушёл. Когда же вернулся, застал труп. Борис захлебнулся собственной блевотиной. Глупая смерть, как и у Толяна.

Работу мою не оценили. Второй тур оказался последним.

Вдруг решил махнуть на море. Вспомнил о тётке, двоюродной сестре отца.

Мысль пришла неожиданно. Осталось время, есть деньги – куда? В физтех опоздал, в обычный вуз – никогда, лучше в армию. Но главное, никого не хотел видеть.

Сутки толкался у касс, потом научили, как договориться с проводником.

Знал, что у тётки на каждом метре по отдыхающему – вот где муравейник! Однако рискнул.

В тёмном стекле отражалось моё лицо, почти невидимое, как у призрака.

Кто же я на самом деле? Злобное тщеславное существо, со слов Бориса, или какая-нибудь божья коровка? Ну а сам Борис кто? А Гета? Тот же Ефим? Нет, люди отличаются друг от друга даже больше, чем рыбы от птиц. Кто – огромный скат, кто – зубастый ящер, кто – водоросль, а кто-то вообще невообразимо что. Только зачем натянули на всех одну оболочку?

Представил, как это делалось. Мяли, урезали, секли. И впихивали! Затем зашивали, вставляли зубки, лепили ушки и последний штрих – растягивали щёчки в улыбку.

Ах, как мы любим заёмную оболочку! Нежим, гладим, целуем. Но любим ли тех, кто внутри? А главное, знаем ли?

Эх, была бы в человеке хоть одна материальная частичка того, чего нет на земле. Это сказало бы о многом. О божественности, например, о надежде на вечность. Душа не в счёт – она выдумка разума. А может ли разум выйти за свои пределы?

И почему именно человеку уготована пытка – знать вопрос и не знать ответ? Но может быть сам вопрос и есть та искомая частичка? И катится из поколения в поколение, как волшебный клубок? А если нет? Не лучше ли его остановить? Все гениальные ответы вносили только смуту в сознание человечества.

Переступил с ноги на ногу. По спине полосонула автоматная очередь.

Слава Богу, курильщики перестали ходить. Но теперь потянуло гарью.

Вспомнил слова Бориса о том, что только две идеи определяют поведение человека. Если после смерти что-то есть, тогда балом правит мораль, если – нет, то всё позволено.

Уставился на луну. С огромной скоростью она секла листву. Когда же вылетала на простор, мгновенно замирала. Секла и замирала. Такой рваный ритм напоминал ритм стихов Маяковского.

Я, бесстрашный,

ненависть к дневным лучам понёс в веках;

с душой натянутой, как нервы провода,

я –

царь ламп!

Очень любил эту поэму. Чего стоят одни персонажи: старик с чёрными сухими кошками, человек с растянутым лицом, человек с двумя поцелуями, женщина со слезищей. Вот те, кто под оболочками.

Другая луна у Пушкина:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна.

На печальные поляны

Льёт печально свет она.

Какая гениальная «л»!

Да, луна околдовывает. Неспроста юный Македонский рыдал, что не сможет её завоевать. Мир-то он завоюет, но вот эту колдунью!

Эх, услышал бы он о себе слова Гамлета: «Истлевшим Цезарем, от стужи, заделывают дом снаружи. Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели». И на что ушла жизнь…

А мягкая посадка на луну – завоевание? Не думаю. Космос и я покорять готов. Или это тоже тщеславие? Но ведь и режиссёром хочу быть не для славы. Мне достаточно снять один-единственный фильм. Только свой! Это будет некая кинематографическая формула бытия. И одна из её составляющих – смерть. Смерть ведь не выдумка и не огородное пугало с косой, смерть – это навсегда! Пока не откроется тайна смерти, не откроется и тайна жизни.

Вот умер Борис, где теперь его осёл? Выношенный в сознании. На земле он больше не появится. А в каком-нибудь антимире? Но кому он там нужен – земной осёл? Пусть даже и золотой.

Ничто – вот где все. Но ничто – это не антимир. Оно вообще вне материи. Хотя нет, ничто можно сравнить с глубоким сном. Закрыл глаза, открыл – выпал кусок времени. Где был? В вечности. Ощутил бессмертие? Да. Таким оно будет после смерти? Кто скажет.

Но допустим, душа вечна и покоится в раю. Допустим, в ней сохранилась память о земном. Ибо, если не сохранилась – это уже не я. Считаем, сохранилась. Что же переживает душа в раю? Вот что: переживает свою прожитую жизнь. Переживает, переживает – вечно переживает. И ничего нового. Но это же ад! Всё равно, что человеку подарили вечность и положили в гроб. И разве не хочется узнать, как там близкие? Хочется! Страшней пытки нет. Но даже если души сосуществуют – ад не исчезнет. Ведь солнце погаснет, людей не будет. Останется тот же вечный гроб. Только – братский.

Интересно, каким представлял бессмертие Достоевский? И почему не описал? Хотя, нет, упомянул о вечности. Словами Свидригайлова. Мол, вечность – это комната с пауками. Кстати, чем не гроб? А душа? Душа для Достоевского что? Чистый свет? А если не свет, и не материя вовсе – тогда что? И другой вопрос – информация о жизни материальна? Не носители информации, а сама информация?

«Вначале было Слово…». Кем произнесённое? Каким образом? И как распространялось? Скажете, Богом? Что ещё сказать?

Нет, гениально задумано! Никто не заставляет продолжать род, человек просто получает удовольствие. Глухие, слепые, безрукие, безногие – все стремятся к нему. Соединились – ребёнок! Неужели столько страданий только ради этого? Живите, как хотите, но божьих рабов вынь, да положь! Или кто-то скажет, что жить на земле – радость? Может быть. Загнем пальцы. Любовь – раз, творческое озарение – два, результат трудов – три. А куда деть тщеславие? Вот далось оно мне! Зацепил Борис.

Эх, изгнать бы из себя неприятные мысли. О той же смерти. Не в этом ли всё дело? Научиться не думать о плохом. Но где рождается мысль? Откуда выпрыгивает? И почему постоянно в голове Борис?

Сын спросил:

- Как он умер?

- Ворвалась разъярённая толпа. Его били, терзали, рвали на части. Что он испытал!

- И он умер?

- Да. Но какое-то время ещё жил. И кто знает, о чём думал в эти последние минуты? Охватил ли его страх, молил ли он о пощаде, или молча отдался судьбе? А судьба ужасная! Труп ещё три дня таскали по площадям и рынкам. Уже над мёртвым глумились, плевали в лицо, хохотали…

- Папа, ты плачешь?

- Извини, сынок. Увидел глаза его юной жены, совсем ещё девочки. Разве можно описать её страдания?

- Она сильно любила?

- Она любила безумно! Она знала, что это за человек. Нина увидела в Александре то, чего не увидела в Чацком Софья. Мужество, чистоту, ум, талант.

- Я вспомнил Гектора, папа. Как над ним плакала Андромаха.

- Но Гектор погиб в поединке, а Грибоедов нет.

- Зато остальных жгли и убивали. Вся Троя – Грибоедовы. И мне кажется, ничего страшнее такой смерти нет.

- Есть, сынок, жизнь…

Я отпрянул от стекла. С ужасом осмотрел тамбур. Никого.

Нет, фантазия такой яркой быть не может. Розовые обои. Цветы на подоконнике. За окном тополь. Или не тополь? Почему, думаю, что его спилили? Дальше – перед окном стол. Открыто «Горе от ума». Ещё один столик. Что на нём? Приёмник, не приёмник? Не вижу.

Интересно, повторится ли такое в реальной жизни? Надо будет записать в дневнике.

Опять уставился на луну.

Странные броски во времени вселяли в меня надежду о неоднозначности жизни. Узнал ведь и о смерти Геты, видел могилу Эли, дочь являлась, сын. Но в действительности ничего этого нет! И будет ли?

Потёр виски. Какое, однако, воображение! Явно не человеческое. Вот бы оказаться инопланетянином или командированным из будущего. Но почему именно в это время? Оно какое-то особое? Его надо зафиксировать?

Стал прохаживаться по тамбуру.

Всё же интересно. Родился я или вселился в какого-то ребёнка? Чёрт знает что! Нет, надо вспомнить о своих первых чувствах.

Боль? Но это естественно. Был любопытным? Да. Что ещё? Неравнодушно относился к девочкам, настороженно к мальчикам. К взрослым испытывал неприязнь. Болезненно переживал обиду. Ах, да – узнал о смерти. Вот где был удар! Любил фантазировать. Думать любил! Не завидовал. Чувствовал в себе нечто выдающееся – пусть завидуют мне. Зато стеснялся и робел. Жадным не был. Переживал, когда не успевал сделать к сроку. Радовался крику: «Мацони!». Восторгался винограду на бабушкиной веранде. Всегда хотел поделиться наблюдениями. Ага, любил острые ощущения. Чёртово колесо стояло над пропастью. Летел вниз – обрывалось сердце. Так есть ли во всём этом не человеческое? Увы, нет.

Но почему тело, как чужое? Не люблю его! А дух люблю. Во мне Моцарт, Пушкин, Леонардо, много-много других «я». Есть даже взаимоисключающие. И всё же, хоть убей, я человек!

Эх, нырнуть бы сейчас прямо в море. Смыть эту гарь, смыть этот пот.

Вспомнил лагерь в Закарпатье. Шли под палящим солнцем. На себе рюкзак, палатка. Альпеншток так и отскакивал от высохшей земли. Пота вытекло – годовая норма. И вдруг речушка! Неужели не остановимся? Вожатая-инструктор бросила: «Только быстро!». Рюкзак в одну сторону, одежда в другую – бултых! О-о-о-о! Вода ледяная! Такого блаженства никогда не испытывал.

Кончится ли эта ночь?

 

Как и всё на свете – кончилась! После поезда, ещё троллейбус, и вот оно – море! Не картинка? Нет.

Бросил сумку у пирса, кое-как прикрыл одеждой и с разгона в волну.

Плыл брассом, наслаждаясь каждым гребком. Море нежило, ласкало, чаровало, влекло. О тётке и не вспомнил. Документы, деньги? Плевать! Никакая сила не вытащит из воды. А вода – невесомость! Не плыл – парил. Камешки на дне словно выложены для любования. А волшебный танец солнечных колёчек оживлял их.

Поднял голову – чистый горизонт. Чем отличаюсь от древнего человека? Ничем. Такая же завораживающая синь, такое же девственное небо, такой же солёный вкус моря. Нет никакой цивилизации – один!

Дно исчезло – только прозрачная глубина.

Заплыл так далеко, что даже длинный пирс слился с берегом. Купаться здесь не разрешалось, и лишь сумасшедший мог отправиться в такое рискованное путешествие. Слава богу, вблизи никаких судов.

Назад поплыл быстрей. Удивительно, но усталости не чувствовал.

Одежда и сумка оказались на месте. Теперь к тётке. Я снова родился на свет!

В первый момент тётка не узнала, потом обрадовалась. Сказал ей, что максимум на недельку и готов спать в саду. Какой сад! Она принесла видавший виды матрац и повела в свой сарайчик. Достала пару тряпок – одну постелить, другой укрываться. Развела руками – извини. О чём речь! Вытащил из сумки коробку конфет. Вручил.

Тётка расчувствовалась.

- Ну, давай чаёк попьем.

Появилась всякая снедь и ваза с персиками. Красавцами!

Такого заинтересованного слушателя у тётки никогда не было. Рассказала о больных ногах, об отдыхающих, о деньгах, которые постоянно отправляет замужней дочери. Спросила о наших родственниках, о братце, то есть, моём отце, и вообще, о жизни. Поведал ей о своём провале. Затем таинственно сообщил, что ни одна душа не знает, где сейчас я.

Я и сам не знал – где? Выпал из собственной жизни. Сознание оказалось в запаянной колбе, в которую, если и тыкались мысли, тут же отскакивали.

Парил в нуль пространстве, где был мир, похожий на этот, но только без меня. Целый день на море, вечером шел, куда вели ноги, ночью нырял на куцый матрац, а утром старался исчезнуть, пока не проснулась тётка.

Лица нерезкие. Играя в теннис в соседнем доме отдыха, видел лишь шарик, а не соперника. То же с шахматами. Пристроился на пляже. Фигуры, да рука.

И вдруг колба треснула. Плыл под водой и вспомнил Мартина Идена. Как же он, бедный, старался утонуть! Я смог бы? А действительно, если заплыть на глубину и устремиться вниз?

Сердце застучало. Проверить судьбу? Нырну на сколько хватит воздуха. А на всплытие Бог добавит. Если захочет. Впервые ощутил сладость смерти.

Пошёл по диагонали. Заметил, что отдаляется и дно. Резкая яма! Пока не схвачу камешек, не всплыву. В ушах давило, но терпел.

Ещё гребок, ещё – есть! Пулей вверх.

Вынырнув, безумно обрадовался. Стал вертеться волчком, кувыркаться, брызгаться. Да что это со мной?!

Совсем другими глазами посмотрел на небо. Чистое-пречистое. Опустил глаза. Какие горы! И белые домики! И пляж!

Вдруг почувствовал голод. Первый раз за всё время. По утрам не ел. Обедал поздно, выстояв часовую очередь в городской столовой. Ужинал бутербродами.

Вперёд!

Борщ наливала молоденькая девушка. Улыбнулась, как старому знакомому. Где её видел?

Да здесь, конечно! Даже о чем-то говорил. Память проявлялась, как фотография. Я просил девушку добавить будущему режиссёру мяса. Потом меня подтолкнули, но язык враг мой.

А раздатчица напоминала Галку. Вытащил камешек, который достал со дна.

- Потрогай.

Как она растерялась!

- Потрогай. Не бойся.

Краснея, легонько коснулась пальчиком с дешёвым колечком.

- Этот камешек приносит счастье. Давай сегодня встретимся, я расскажу – почему?

Девушка пришла в себя, прыснула в кулачок и лукаво спросила:

- А где?

Действительно – где?

- В парке, возле кинотеатра, в восемь.

Выпалил первое, что пришло на ум. Продвинув поднос, поймал еле заметный кивок.

Возвращаясь на пляж, корил себя – зачем назначил свидание? Но море ответило за меня: осталось три дня, денег – куры не клюют, почему бы ни погулять? Да в ресторане!

С половины восьмого уже кружил у летнего кинотеатра. Разволновался. Где её ждать – у кассы? А вдруг не узнаю? И придёт ли?

Посмотрел на часы. В любом случае увижу завтра в столовой. Подумал – и защемило сердце. Очень хотелось, чтобы появилась сейчас. Именно она – даже не Гета.

Взгляд скользил по большому щиту с репертуаром фильмов. Не может быть – «Колдунья»! Как потрясла эта картина! И девушка!

Внутри обожгло. А ведь колдунья – вылитая Леночка. Обе божественны, и обе так нелепо погибли. Почему до сих пор не приходило в голову?

За спиной смех. Обернулся – она! А ничего!

Представилась – Тася. Учится в торгово-кулинарном. Здесь с девочками на практике.

От ресторана отказалась. И на танцы не захотела – пристаёт один местный. Пошли по набережной.

Тася робко взяла меня под руку. Напомнила про камешек. А я и забыл! Пришлось на ходу сочинять легенду. Потом она спросила:

- Ты ещё долго здесь будешь?

Ляпнул ерунду.

- Зависит от тебя.

- От меня! – она остановилась. – Почему от меня?

Какой доверчивый взгляд. Нет, обнадеживать не буду.

- Я пошутил, на днях уезжаю.

- А камешек подаришь?

- Возьми сейчас.

- Нет, дашь, когда будем прощаться.

Ух, ты! Это о многом говорило. И закружилась голова!

Свернув в какую-то улочку, потащил Тасю в гору. Захотелось увидеть море с высоты. Да при закате!

Шли мимо белой стены. Сверху свисали розы. Замер. Это же соловьиный сад! У меня вырвалось:

- По ограде высокой и длинной, лишних роз к нам свисают цветы. Не смолкает напев соловьиный, что-то шепчут ручьи и листы.

Тася посмотрела с удивлением.

- Блок, – сказал я. – Любимая поэма. Хочешь, прочту?

- Хочу.

Стих лился легко, как тогда в вечерней школе. Но теперь – перед настоящим садом, с настоящей оградой, в настоящем сумраке.

Тася была потрясена. На мгновение я увидел глаза Эли, широко открытые и полные слёз.

Мы продолжили путь. Попросил не оглядываться, смажется впечатление. Обернулись только тогда, когда подъём стал чересчур крутым. Замерли от восхищения.

Огромная чаша переливалась чарующими красками. Ни одна не имела имени. Голубая? Синяя? Зелёная? Фиолетовая? Нет. Скользящая позолота заката, словно невидимая кисть, меняла цвет моря ежесекундно. А само оно, трепетное и нежное, тихо дышало, как спящий младенец.

Такой прекрасный мир не может ввергнуть в ничто, не имеет права! Он убьёт сам себя.

Стояли заколдованные. Наконец присели на большой камень.

Я держал Тасину руку и ни о чём не хотел говорить. Любой звук был бы фальшивым. Молчала и Тася.

Не уходили до тех пор, пока море не почернело. Спускались быстро. День, улетевший за горизонт, утянул с собой и дурманящую жару.

С разгона – в другой мир.

Набережная сверкала! Джаз, яркие наряды, загорелые тела. Разноцветный человеческий улей.

Мы обошли стайку умиравших со смеху девушек, улыбнулись негру в экзотических шортах, пропустили вперёд морячков.

Взгляд привлёк одинокий бородатый мужчина. Где его видел?

Да это же Гриновский капитан! И в миг всё преобразилось. Лисс! Нет, Зурбаган. Услышал фанданго. И какой-то говор.

Именно говор, да ещё пьянящая свежесть моря перенесли меня в несуществующий мир.

Какая ночь! Прижав к себе Тасю, чуть не сказал – люблю. Вовремя спохватился, неожиданно вспомнив Лисенка из «Маленького принца». Нет, Тасю приручать нельзя.

- Пойдём домой.

- Так рано?!

- Да, – произнес твёрдо.

Тася неохотно подчинилась.

Она жила в обшарпанной двухэтажке. От тётки пять минут ходу, но я не признался. Нащупав в кармане камешек, решил прощаться. И вдруг…

- Обедать придёшь?

Язык не повернулся сказать – нет.

- Приду.

Ах, Лисёнок, Лисёнок, пеняй на себя, я не Маленький принц. Терять нечего – ринулся в атаку.

- Завтра пойдём в ресторан!

- В ресторан?

- Да. По твоей милости остался без ужина.

- Так поэтому…

- Нет, не поэтому! Чем тебя пугает ресторан?

Тася пожала плечами.

- А меня пустят?

Рассмеялся.

- Это же не фильм до шестнадцати! Кстати, сколько тебе?

- Будет шестнадцать.

- А мне вот-вот девятнадцать – всё нормально.

У Таси вдруг загорелись глаза.

- Я знаю, какую причёску сделаю!

- И так нормально.

- Нет.

Бесцеремонно обнял её и поцеловал.

- До завтра.

- Пока.

Она полетела на крыльях.

Ресторан выбрал, роскошней некуда! С колоннами и видом на море. Не скрою, робел не меньше Таси. Пришлось играть роль золотого мальчика. А Тася навертела бабетту.

Не успел швейцар и глазом моргнуть, как в его руке оказалась хрустяшка. Проделал то же самое с метрдотелем, затем с официантом.

Бабушкина школа!

Моя уверенность передалась Тасе. Официант, протянув ей меню, встал навытяжку.

Если честно, ресторанного опыта у меня – никакого. Пару раз сидел дёшево с друзьями, а поприличней – с командой взрослых шахматистов в областном центре. Но это ещё школьником.

На столе появилось ведёрко с шампанским, вино в графине, в графинчике коньяк. А потом пошли тарелочки, и грянул «Чёрный кот».

Стрельнули пробкой! Выпили, закусили, снова выпили. А солист уже задыхался словами последнего шлягера: «… выкраду вместе с забор-а-а-а-м!»

Сбылась мечта – юг, ресторан, незнакомка!

Да, Тася из Лисёнка превратилась в Незнакомку. Ничего не хотел о ней знать.

« И сейчас же в ответ что-то грянули струны. Исступлённо запели смычки. Но была ты со мной всем презрением юным. Чуть заметным дрожаньем руки».

Мы танцевали, и у неё действительно дрожала рука. Чем всё кончится?

Вспомнилась моя первая Незнакомка.

Седьмой класс. С Валерой-одноклассником идём на новогодний бал для старшеклассников города. Медленно опускается снег. А из динамика льётся: «И пусть мне Карелия снится с голубыми глазами озёр». Эта же песня плывет в полумраке праздничного зала. А у ёлки стоит Она. Незнакомка с картины Крамского. Валера шепчет: «Эх, были бы мы девятиклассниками».

Я так и не узнал, кто эта девочка. Но Незнакомка навсегда связалась у меня с голубыми глазами озер.

Дал попробовать Тасе коньяк. Понравился. Из её фужера отпил вино. Сладкое. Но ей такое хотелось.

Ансамбль стал исполнять заказы. Подходили солидные мужчины. И я пошел молодцеватой походкой.

Эхом разнеслось: «Для очаровательной незнакомки звучит новая песня – у моря, у синего моря!».

Тася стрельнула глазами, и сама выскочила из-за стола.

Танцуя, налетели на каменную бабу, то ли скифскую, то ли специально вылепленную. Испугались, потом расхохотались – такую собьёшь!

Баба напомнила историю из Геродота про скифских юношей, обольстивших амазонок. Рассказал Тасе. К своему удивлению, вогнал её в краску.

Душа рвалась на простор. Недоели, недопили – ушли.

Весело болтая, брели вдоль моря. Очнулись на пустынном берегу с заброшенным пирсом. Так и тянуло на подвиг.

А что, если прыгнуть как-нибудь акробатически? Решено!

Было темно. Но совсем выколоть глаза не давал свет дальних строений. Потащил Тасю к воде.

- Стой здесь!

Раздевшись, ступил на скользкую плиту. Взобрался на причал и почти без разбега исполнил сальто с пируэтом.

Вошёл отлично. Вынырнув, крикнул:

- Давай купаться!

Тася покачала головой.

- Купальника нет.

- А голенькой – темень!

- Что ты, – она смутилась.

Выскочив на берег, брызнул в Тасю водой.

- Море прелесть. Раздевайся!

- Нет.

- Боишься меня?

- Нет.

- В чём же дело?

- Вдруг кто-то увидит?

- Ну и что, мимо пройдёт.

- Нет.

- Чего ты хочешь?

Тася молчала. Обнял её и поцеловал.

Сели. Прикоснулся к груди. Тася резко отстранилась.

- Ты чего? – сделал обиженный вид.

- Ничего.

Поймал её губы. И опять рука легла на грудь. Тася вскочила.

- Садись, больше не буду.

И не знаю почему, рассказал ей историю любви Тристана и Изольды. Девочка расчувствовалась. Оставив мысль о лобзаниях, понёсся фантазировать. Смешал и писателей и их героев. Потом сам удивился, как удалось женить Крысолова на Серпентине?

Но Тася не читала ни Гофмана, ни Грина.

Оделся.

- По домам!

Она встала.

- Ты когда уезжаешь?

Вот зарядила! Зачем я ей нужен, ходить за ручку?

- Послезавтра. Но могу задержаться.

- Да?

- Если вечером возьмешь купальник.

- Возьму.

- Молодец! Купаться ночью и купаться днём – разные вещи.

- Я знаю.

И мы купались. На этом же месте!

Совсем потерял голову. Нырнул и сдёрнул с Таси трусики. Девочка заметалась, как рыбка в неводе. Я крикнул из темноты:

- Догоняй!

Но Тася вон из воды. Вылетев, кинулась к платью. Жаль. Направился к берегу. Сунув приобретённое достояние под полузатопленную плиту, встал, как ни в чём не бывало.

Тася зло бросила.

- Думала, ты другой.

Вылитая Галка!

- Но это же шутка. Мы так делали в лагере, – пританцовывая, подошел к ней. – Представляешь, как девочки визжали?

- Мне не нравятся такие шутки. Отдай плавки!

- Я бросил тебе.

- Когда?!

- Ты разве не видела?

- Нет, – она растерялась.

- Сейчас поищу.

Побежал к воде. Нырнув раз, другой, вышел с грустным лицом.

- Завтра куплю самый красивый купальник!

Тася не знала, что сказать.

- Улыбнись, я ничего не сделаю против твоей воли.

Взял её за руку. Погладил по волосам и как ребёнка чмокнул в щёчку.

- Тась, не хочу ни в чем клясться, но эта ночь и ты – для меня одно целое. Ничего на свете прекрасней нет. Это море, твои волосы сводят меня с ума. Ты не чувствуешь? – Тася разволновалась. – Отпусти себя на волю, сойди с ума.

- А потом?

- А потом, – коснулся её губами и зашептал. – Потом ты проснёшься и поймешь, что это был сон. Прекрасный сон! Жалко, конечно, что сны кончаются. Но хуже – когда обрываются внезапно. Ах, ещё бы минуточку! Полминутки. И всё бы сбылось, всё состоялось.

Заглянул Тасе в глаза. И похолодел. Её взгляд жёг и колол, но не выдержав моего, заметался.

Тихо промолвил:

- Несбывшееся – таинственный и чудный олень вечной охоты. Как сказано, а?! Это Грин. Власть несбывшегося будет преследовать потом всю жизнь. Но время не вернёшь. Не продлишь и сон.

Глаза Таси заблестели и наполнились слезами. Выпил эти голубые озерца. Затем подхватил на руки ослабевшее тело и осторожно опустил на гальку. Нежно коснулся губ.

Ночь благоухала!

Извини Лисёнок. И Гета извини. Сдвинул свои плавки.

Платье не защитило. Дёрнувшись, Тася попыталась сбросить меня – куда там!

Внезапно ощутил преграду. Она девочка! А я думал, кто? В нерешительности замер.

Нет, не могу. Повернулся на бок и натянул плавки. Вспомнил Зинку.

Женщины разные, очень разные. Вдруг почувствовал на лице горячую ладонь. Тася меня гладила.

- Не хочу, чтоб сон кончился так.

Подскочил.

- Как?!

Её взгляд стал ясным.

- Люби меня.

Боже мой!

- Ты же девочка!

- Разве для сна это имеет значение?

Нет, Тася не Галка! Но и не Зинка.

- Знаешь что – побежали в море!

- В море? – она отрицательно покачала головой. – Не хочу в море, – и закрыла глаза.

Ночь замерла. Небо перестала дышать, а волны шептаться. Поцелуи скатали платье в кольцо. Через мгновение Тася стала рвать его с криком и стоном.

Потом мы плыли в непроглядную темноту, и море смывало с нас грех. Оба молчали.

Повернув назад, достигли края причала и взялись за обросшую мхом сваю. Подтянул Тасю к себе. Поцеловал. Она улыбнулась.

- Во сне всё можно говорить?

- Даже больше, чем всё.

- Я люблю тебя.

Взгляд ждал ответного признания, но язык не поворачивался врать. Оттолкнувшись от сваи, поплыл. Вспомнил о спрятанных плавках.

У берега пропустил Тасю вперёд и быстро нагнулся.

- О, волной прибило!

Она поверила. А когда оделись, неожиданно для себя сказал:

- Завтра не увидимся. И не увидимся больше никогда.

Тася еле слышно спросила:

- Ты уезжаешь?

- Меня забирают в армию.

- А как же..? – она осеклась.

- Я не поступил. Очень хотел, но не вышло.

- Тогда почему..? – она опять не могла подобрать слов.

- Нет, я не обманывал тебя, я обязательно поступлю, только позже. Так что считай это за правду. Ведь больше не встретимся.

- Никогда?

- А зачем тебе я?

Тася боролась с собой.

- Другой мне не нужен.

- Ты пойми, ничего лучше этой ночи уже не будет. Сон кончится и начнётся жизнь. А в жизни так всё не просто! – Тася не двигалась с места. Не двигался и я. – Сейчас мы счастливы, оба. И навсегда такими останемся. Если умрём в один день – друг для друга, – шагнул к Тасе. – Представь, мы прожили целую жизнь и безумно любили. Зачем же начинать новую? Куда худшую, а скорей всего – несчастную. Я могу рассказать её по дням. Сначала ты меня разлюбишь, потом возненавидишь, и эта ночь умрёт. Умрёт! А так, ты завтра родишься снова. У тебя начнётся другая жизнь. А эта навсегда останется в памяти – светлая-пресветлая. Как мечта! Нет, как сон. Тоже светлый-пресветлый. Ты завтра проснёшься, и у тебя будет прекрасное настроение.

Тасин взгляд сверлил.

- Ты меня любишь?

- Я боюсь любви. Если я впущу её в душу, то не расстанусь с тобой никогда. Но это невозможно! Нам не в силах спрятаться на дне моря или унестись в космос. А жизнь нас уничтожит! Я не хочу трагической любви.

- Но ты меня любишь?

- Я люблю тебя так же, как люблю эту ночь. И как она, ты навсегда останешься со мной. Теперь навсегда.

- И никогда не будешь по мне скучать?

- Ещё как буду! Я буду плакать по тебе, буду молить, чтоб вернулась эта ночь, и чтоб мы опять оказались в объятиях. Я буду проживать её снова и снова, и никогда не исчезнет из неё ни одного мгновения. При словах – южная ночь, я вдохну свежесть моря. Я увижу сверкающую набережную, я услышу джаз, я почувствую благоухание соловьиного сада – и всё это будешь ты! Ты будешь звёздами, ты будешь волнами, ты будешь причалом, ты даже будешь нежным мхом на свае. И чтоб не потерять всё это, я и расстаюсь с тобой. Расстаюсь навсегда, в момент самого высокого счастья.

Тася плюнула мне в лицо, повернулась и побежала. Споткнулась, упала, вскочила. Не оглянувшись, побежала снова.

Я нащупал в кармане камешек, достал его. Стёр им плевок, размахнулся и бросил в море.

Утром, наспех поблагодарив тётку, уехал первым же троллейбусом.

Ни крошки во рту – впереди неизвестность. Мысли вились, как дорога передо мной.

Мне мало надо!

Краюшку хлеба.

И каплю молока.

Да это небо,

Да эти облака!

Хлебников – гений. И Пушкин гений. И Данте, и Гёте, и Шекспир. А Байрон, Лермонтов, Блок? Бальзака куда деть? Марка Твена, Джека Лондона, Жюля Верна? Моя фантазия питалась от этого источника гениев. Отлучи меня от него, и я умру.

Тася – персонаж моих фантазий. Тася – жертва! И её плевок справедлив. Была бы не она, то же самое случилось бы с другой. Я любил Тасю, как героиню. И ничего не хотел знать о ней настоящей. Фантазии рассеялись, осталась только южная ночь.

А Гета? Разве Гета не такой же вымышленный персонаж? Просто пьеса длинней. Но теперь, кажется, заканчивается. Не люблю Гету. Гету реальную. И она это понимает, противится, не желает играть роль. Ладно, отпускаю её со сцены. Да и сам ухожу.

С цехом прощался легко – никому ничего не должен, никому ничего не обещал. Нет, когда сдавал инструменты, не хватило сверла. Выручил Никифорович. А какие напутствия, какие пожелания! Дуся обняла с такой силой, что Галка, увидев моё лицо, вскрикнула. Поцеловал её в щёчку. Глаза полные слёз: «Хочешь, буду ждать». Сам чуть не расплакался: «Не надо».

Пьяная ночь кончилась.

Друзья выстроились в ряд. Автобус медленно отъезжал от военкомата. Я смотрел из окна в лица Жеки, Фели, Онька, Вовки, Валика, Марика, Паши и не мог поверить, что вместе с ночью кончилось детство, кончилась целая жизнь.

Каждый из друзей ставил на стекле ладонью печать, словно визируя мои мысли.

Как хорошо мы друг друга знали! Обменяйся с любым телами, подмены не обнаружили бы даже родители. Нас посеяли в одну почву. Поле заколосилось – первый сжатый колосок я. Но всегда буду помнить, заново переживая, все наши ветры, все засухи, все дожди.

Автобус уедет, друзья пойдут опохмеляться, все ещё оставаясь в прежней жизни, а я буду мчаться к новой – безумной, захватывающей, невероятной.

Последнее, что донеслось – Фелина осипшая гитара.

« Сиреневый туман… кондуктор не спешит…».

конец первого отрезка

Вход / Регистрация

Сейчас на сайте