Токмак клуб "Киноман"
Юрий Манусов "Донпижон" (81-100)
- Почему?
- Мне рано на работу.
Лена поверила отговорке.
- А на посошок?
- Можно.
Видел нежелание Лены меня отпускать. А может плюнуть на всё и остаться? Нет, завтра я буду другим, совсем другим.
Поднял рюмку.
- Ты ведь ещё не уезжаешь?
- Говорю же, дом продать надо.
Мы выпили. Наливка ничем не отличалась от ликёра. Только слабее.
Я встал. Робко спросил:
- Так завтра встретимся?
Лена ответила просто.
- Приходи, как освободишься.
От радости чуть не подпрыгнул. Лена подобрала волосы.
- Немного провожу тебя.
Но как только вышли за калитку, увидели пьяную компанию. Узнал Стыця. Он меня тоже.
- О, танцор! – перевёл взгляд на Лену. – И соседушка наша!
Я шепнул:
- Вернёмся в дом.
Лена открыла калитку, но пулей подлетел Стыць.
- Нас бояться не надо, мы люди мирные.
Он оттеснил Лену и загородил проход. Подошли остальные – человек восемь. Какие кирные!
Да, влип.
Обычно чужаков заставляли мерить спичкой улицу. Хочешь остаться цел – выполняй.
Что делать? Встретил тяжёлый взгляд Стыця. Он недавно вернулся из колонии и считал себя королём.
Сказал, как можно безобидней:
- Ребята, надо продать этот дом, кто поможет?
Лена одобрительно кивнула, но Стыць на удочку не попался.
- А вот спляши, тогда подумаем.
Началось! Подобную ситуацию проигрывал не раз. И ответ придумал: «Можете бить, но делать ничего не буду». А как ещё? Мерить спичкой улицу или катить лбом камень под злорадные смешки? Этого не пережить. Побили бы конечно, но, думаю, не сильно. Иначе – война! Что же делать сейчас? Ведь – Лена!
- Ребята, без музыки не танцую.
- А мы похлопаем, – сказал Стыць и глянул на своих. – Правда?
Те загоготали. Я схватился за соломинку.
- Давайте всё же поможем девушке. Она приехала издалека, похоронила бабушку. Дом надо продать.
Стыць бросил на неё оценивающий взгляд.
- С ней потолкуем позже. Когда спляшешь!
Лена подняла руку.
- Послушайте! – от её звонкого голоса все замерли. – Раз мы соседи, милости прошу в дом. Угощу самогоном.
Зачем это она? Стыць тут же схватился за предложение.
- А, правда! – он махнул своим. – Потопали!
Шумная компания ввалилась в дом. Лена шепнула:
- Начнут пить, уходи.
- Ты что?!
- Обо мне не волнуйся.
Стыць договорить не дал. Усадил меня рядом и положил руку на плечо.
- Ох, и попляшем сегодня!
Лена внесла пятилитровый бутыль. Я обомлел – она с ума сошла?! Стаканов не хватило, достала чашки. Поставила миску с огурцами.
- Извините, хлеба нет.
Ещё извиняется. Я был вне себя – сидеть за одним столом с собачьим ящиком!
Стыць сам плеснул всем в посуду. Поднял стакан.
- Вот это я понимаю – соседка! Дружно – за неё!
- Спасибо, – Лена отпила глоток.
А мне не давал покоя вопрос – что, что делать? Я пригубил. Но Стыць следил зорко.
- Тебе не понятно – до дна!
Ну, это уж слишком! Боялся только за Лену. Поставив стакан, встал.
- Ты хотел, чтоб я станцевал? Идём! И самогон забирай.
Стыць, не ожидая такого поворота, задумался. Его шестёрки затуманенным взором смотрели на своего вождя. А Лена стала белая, как мел.
Вождь потянул меня за руку.
- Садись. Не ты приглашал, не тебе и командовать.
Я вырвал руку.
- Лена, попроси их!
Она через силу улыбнулась.
- Зачем, пусть отдыхают. А с этим молодым человеком, – Лена шагнула к Стыцю, – хочу побеседовать в другой комнате. Будьте добры, окажите любезность.
Она сделала реверанс.
От такого обхождения Стыць опешил. Лена сама подняла его. А я стоял, как оплёванный. Пока приходил в себя, они ушли.
О чём она собирается говорить? И можно ли с ним вообще договориться? Внезапно обожгла мысль. А что если? Нет, не может быть!
Сел. Обвёл глазами пьяное кодло. Вот натуральная чернь. Грызя огурцы, ублюдки поглядывали на дверь. Вдруг появилась Лена.
- Подай сумочку на подоконнике.
Я потянулся. Зачем она ей? Ах да, причина, чтоб что-то сказать. Взяв сумочку, подошёл к Лене. Она отщёлкнула замок.
- Только не поднимай паники, сейчас он станет ручным.
- Каким образом?
- Вот, – она достала презерватив.
- Что?!
- Не сходи с ума, мне это ничего не стоит, зато снимем головную боль.
- Лена! – схватил её за руку.
- Отстань! – она вырвалась. – Ты мне не муж и не учи меня жить!
Прошептав в самое ухо, исчезла. Внутри всё оборвалось. Действительно, кто я ей? И какое имею право указывать?
Сел убитый. Нет, я последняя сволочь, ведь она жертвует ради меня! Вскочил. А жертвует ли?
Поймал настороженные взгляды. Но что могу сделать? Геройски погибнуть? Хоть бы топор был. Нет, лучше пистолет. Какой позор! Никогда этого не переживу.
От бессилия опустился на лавку и обхватил голову руками. На всех было наплевать.
Ну, почему так происходит? Почему можно унижать и издеваться без всякой причины? Откуда это в человеке? А я трус! Но как действовать? Дом поджечь? А Ленка, что там Ленка? Как больно!
Быстро вошёл Стыць.
- Всё, погуляли, завязываем! – глянув на меня, подмигнул.
И словно ударило током.
Когда все вышли, появилась Лена. Присела рядом.
- Извини, другого выхода не было.
Хотелось её ударить.
- Ты так огорчён?
- Это моя вина!
- Какая вина? – Лена обняла меня. – Я уже забыла. Ну, представь, сходила помочиться.
- С такой мразью?!
Лена от души расхохоталась. Я вытаращил глаза.
- Ты чего?
- Представила, как мы оба мочимся.
Дошло. Невольно улыбнулся. Но тут же подумал – вот тебе урок. Одно дело, мифическая Таис Афинская, другое – реальная проститутка. Встал.
- Спасибо за ликёр, пойду.
- Да успокойся ты, наконец! – вскочила и Лена.
- Я спокоен.
- Тогда посиди ещё.
- Нет, – сам не пойму, почему упорствовал, ведь хотелось выговориться.
Лена махнула рукой.
- Дело твоё.
- До свидания.
- Подожди, – подошла. – Давай поцелуемся.
- Давай, – согласился, но твёрдо решил – домой.
Обнялись, поймал её губы. Целовал долго, и как-то зло. Лена усмехнулась.
- А целоваться не умеешь.
- Да?! – опешил.
- Сильно втягиваешь. Надо нежней и одновременно варьировать, – потрепала по щеке. – Ладно, научу завтра.
- Завтра, – растерялся, – во сколько?
- Сказала же, приходи, когда освободишься.
- Обязательно приду.
Быстро вышел. Эх, знать бы, что расстаёмся навсегда…
В нос ударил запах переспевших абрикосов. Ими была усыпана вся дорожка, и я волей-неволей наступал на них. Опять заныло сердце. Вспомнил наглый взгляд Стыця. Нет, это ему даром не пройдёт! Даже убить мало. А что сделать? Вот бы раздавить его зенки, как эти абрикосы. Тут же обдало жаром. Теперь, казалось, шёл по глазным яблокам. И откуда во мне столько жестокости? А почему – нет? Разве я Христос? Всплыл в памяти Менелай. За свою поруганную Елену он выколол глаза Деифобу. Мог бы сразу убить, однако – нет, решил, пусть помучается. Примеров тьма! Отчего же я не могу отомстить Стыцю?
Что такое? Впереди силуэты – сзади шаги. Не успел опомниться – окружён. Передо мной Стыць.
- Думаешь, твоя пизда меня купила? Вот! – ткнул в лицо кукиш. – Меня купить невозможно. Танцуй!
Ураганом налетел на него. Оба упали. Вцепился в горло и стал душить. Посыпались удары. Не чувствовал. Только слышал, как хрипит Стыць. Затем, темнота.
Они думали, что убили меня и бросили в камыши. Если бы лицом в низ – всё. Утром, услышав стон, из воды вытащил мужчина. После мама благодарила его.
Долго не приходил в сознание. Когда открыл глаза, увидел бабушку. Примчалась по телеграмме. Мама не могла не дать.
На мне не было живого места. Били ногами, топтали, волокли по земле. Лицо – переспевшая слива.
Бабушка улыбнулась.
- Слава Богу, всё позади.
Она так и улыбалась до моей выписки. У мамы, наоборот, одни слёзы. Отец рассказывал о новостях. Брат угрюмо спрашивал о здоровье. Следователю сказал – никого не запомнил. А с друзьями разработал план мести.
Приходили проведать с завода – сочувствовали. Галка прибегала отдельно. Эля очень напугалась и всё допытывалась – за что? Не было только Лены.
На другой вечер, так и не дождавшись меня, она вышла прогуляться. В темноте наткнулась на свору собак. Нет, чтобы стоять, бросилась к калитке. Искусанная, вползла в дом. Лишилась сознания, и скончалась от потери крови. Когда Вовка рассказывал это, её уже похоронили.
Я плакал, не стыдясь, а бабушка гладила по руке.
- Плачь, плачь, боль выходит через слёзы.
Всхлипывая, поведал ей о Лене, о несчастном Колобке, о крае света, до которого девочка с бантами уже дошла.
Я плакал весь день, весь вечер и всю ночь. Заглядывала медсестра, но бабушка рукой показывала – всё нормально.
Её взгляд спокойный и светлый не давал разрастаться горю. Теперь верил, что Македонский плакал над умершим другом трое суток.
Иногда хотелось вскочить и неизвестно куда бежать. Иногда – умереть. Но горячие слёзы, обжигая щёки, возвращали к жизни.
Ни на минуту не исчезало лицо Лены. А в ушах, будто на заезженной пластинке, мистическим призывом звучал её бесконечно повторяющийся голос – приходи, когда освободишься. Я понимал это так – сбрось земные путы, лети ко мне, мы будем счастливы, как Данте с Беатричче.
Под утро незаметно уснул. Приснилась бабушка. Спрашивал её:
- Ты всё сидишь?
- Сижу, внучек.
- Скажи, почему так больно? Я провёл с Леной всего один вечер.
- Иногда один вечер стоит нескольких жизней.
- Но ведь путь на край света давно забыт, девочка, всё равно, что умерла и если б не этот приезд…
- Девочка не умерла. Она всегда жила внутри тебя. Потому и больно. Погас божественный свет, который она излучала.
- Я любил её?
- Ты любил её образ.
- Больше такой любви не будет?
- Она никуда не исчезла.
- Как? Сама же сказала, что свет погас.
- Погас её свет, а твой остался. Он обязательно высветит новый образ. И тот, воссияв, сольётся с твоим. Боль успокоится.
- Откуда ты знаешь?
- Вижу, как мучаешься. В ком света нет, у того душа не болит. И чужой свет не сделает её чувствительней.
- Что означает этот свет?
- Это дорога к добру. Но по ней ещё надо пройти.
- Слушаю тебя и вижу лунную дорожку на поверхности жизни. По ней пройти невозможно.
- Да, многие тонут. Проходят единицы.
- Ты сама прошла?
- Это скажет Бог.
- Думаю, он скажет – да. А вот мне – нет.
- Ты согрешил?
- Хочу выколоть глаза одному подонку.
- Не сможешь.
- Почему?
- Не сможешь и всё.
- Нет, обязательно выколю!
За Стыцём охотились недолго. Имея за спиной школу казаков-разбойников, накрыли на его же огороде. Он вышел из туалета, а мы ему на голову мешок. Затащив в кусты, связали. Я достал нож. Друзей уговорил в экзекуции не участвовать. Это личная месть и если что – они понятия не имели о моём намерении.
Разрезал мешок. Стыць узнал меня.
- Ты?!
- Да, – всего трясло. – Хочу, чтоб знал, кто и за что выколет тебе глаза.
- А за что, за что?! – он дёрнулся. – Ты сам на меня набросился и чуть не удушил!
- О себе не говорю, соседку помнишь?! – нацелил нож.
- Я чо, за собак должен расплачиваться?
- Собаки ни при чем! – выпалил напрямую. – Что ты делал с презервативом?
- С чем?.. А-а, с гандоном? Ничего, дома лежит.
Я опешил. Как дома? Взял на память? Но это чушь!
- Сейчас придумал?
- Клянусь!
Молнией в мозгу – вдруг и вправду ничего не было! С волнением спросил:
- Когда ты с Леной ушёл, что произошло?
- Как что? Разве она не сказала?
- Я тебя спрашиваю!
- Ну, сразу заломила руку и пригнула к полу, – вот это да! – Потом заявила, что отец у неё прокурор и, если мы сейчас же не уберёмся, то весь собачий ящик загремит в зону, а я на кладбище. Согласился, – с ужасом подумал – не врёт. – После принесла гандон. Возьми, говорит, и запомни, что сказала. Думал – конфета, только потом рассмотрел. А тебя решил попугать. Чтоб не растрезвонил, будто я бабы испугался.
Значит, Лена убила двух зайцев. И Стыця отвадила, и меня испытала. Я сник. За что же теперь мстить? Вдруг ясно осознал – нет, не смог бы его ослепить. Встал и пошёл.
Друзьям сказал – всё кончено. Чтоб не приставали.
Сын пил из колонки воду, а я отгонял ос. Неожиданно увидел за забором Стыця. Без руки. Говорили, что он долго сидел. Наши взгляды встретились. Узнал и он меня. Вдруг крикнул:
- Подожди!
Стариковской походкой вошёл в дом. Вернулся быстро. Через забор протянул блестящий пакетик. Это был нераспечатанный презерватив.
Так ещё Феля не напивался. Вцепившись в перила и, шатаясь, как раненый бык, он с трудом поднимался по лестнице. Я придерживал его – не дай бог грохнется. Наконец, чердак. Фелю вырвало.
Ура, не рыгавших, не осталось!
Когда мама увидела заставленную водкой кухню, пришла в ужас. Но, мамочка, как же иначе? Первые во дворе проводы в армию. И ничьи-нибудь – мои!
Глядя на Фелю, думал – неужели это последняя в детстве ночь? А там, за лесами, за морями, за высокими горами – непривычные сапоги и настоящий автомат?
Всмотрелся в циферблат неувядающей «Юности». Почти четыре. Феля, играя на гитаре, отдавал часы мне. Почему-то расстёгивался браслет. Тяжёлый, мощный, как и его обладатель. Но поразительно – толстые пальцы легко скользили по струнам.
У Фели слух от отца, лучшего в городе настройщика пианино. Но выпивохи! Не скажешь – алкоголика: человек вальяжный, и всем – здрасьте, здрасьте. Играл на скрипке в трио. Между киносеансами. Тут сам Бог велел.
Мощь у Фели от матери. Бой баба! Долго держала сына на привязи: «Не гуляй с бандитами!» Бандиты – это мы. А потом сдалась. Феля всех перерос. Морда кирпичом, нос картошкой, лапища, ножища, и в плечах сажень. В школе – отпетый троечник. Плевал! Боялся подковырок. Защищаясь, подтрунивал первым. Выходило грубо. А по отношению к девчонкам – пошло. Но это, когда перепивал. Правда, напоить такую массу – ой-ёй-ёй! Только лицо краснело. За двенадцать секунд опорожнял бутылку белого крепкого. Раскручивал, и бульк, бульк, бульк – пустая. Дворовой рекорд.
Но Феля удивил не этим.
Никто не мог сказать, сколько иве лет? Она росла одиноко, в неуютном месте, недалеко от трубы кочегарки. Из года в год мы пробегали мимо, и лишь иногда, по инерции, дёргали за пружинистые ветки. Одной весной замерли.
Разве можно было представить, что из кривого деревца произрастёт существо, которое станет лучшей подружкой? Изогнув стан и, укрывшись тончайшими листочками, перед нами стояла Варвара-краса.
Первое время я подступал к иве, как к девочке-недотроге. Затаив дыхание, любовался ею. Затем, играя шелковистыми ветками, словно расшнуровывал корсет. А, нырнув под листву, гладил тонкий ствол. Девственница откликалась! Вся шелестела, вздыхая кроной-грудью: ну почему наши миры так далеки – в нас одна энергия, мы из одного корня, мы живые! Не получив ответ, деревце сникало, и на зелёных ресничках появлялись слёзы.
Если дуб самый сильный, берёза самая стройная, то ива самая счастливая. Ей дано плакать.
Притащили скамейку. Скрытые ветками, до поздней ночи слушали гитару. Однажды явился Вовка, пьяный и помятый. Занесло в собачий ящик. Долго не хотел рассказывать, а потом разревелся. На глазах у девчонки заставили катить камень. Лбом! Если тормозил, давали пинка и плевали в затылок. На полпути предложили откупную. Пять бутылок креплёного. Вовка согласился. Нести – завтра, в парк, и тогда, пожалуйста, гуляй со своей ненаглядной. Но чувиха ему до фени, он уже и лицо забыл.
Предложение одно – засада! Все – за! Вовка – против. Понимал, ему, как инициатору, аукнется. Но уговаривать долго не пришлось.
По сути, это была рядовая стычка. Не весь собачий ящик – улица, не весь город – двор. Здесь, кто кого перехитрит. Козырь у нас. Джульетта Ромео не нужна. Но Капулетти – не знают. Хотя меры предосторожности примут. Второй плюс – никто не отдавал деньгами, только натурой. Вместе распивали – и, считай, поцелуи оплачены.
Заняли позицию. Сквозь кусты – обратная сторона эстрады. Ну и художества! Вдруг вспомнились работы Лючио Фонтана, увиденные в тот единственный вечер у Ариадны Марковны. Дырки, заклёпки, прорези. Выцарапанные спирали. Кляксы. Краску, словно выплеснули из ведра. Поверх другую, третью. Всё называлось «Пространственное представление». Короче – философия.
Но меня интересовал не Фонтана, а местный мастер, который так старательно снял копии? Изумительные! И это не предел. Если взглянуть на прилегающее пространство, представлений хватило бы для сотни модернистов. Увы, здесь обитали только передвижники. Могли передвигаться нормально, могли на четвереньках, могли даже ползком. Но важно не это, характерен творческий метод: по-маленькому, по-большому, ртом – вся внутренняя палитра. Плюс – стёклышки, бумажки, картонки, фанерки. Причём, выставка постоянно действующая. И вернисаж за вернисажем.
Нет, не в Северной Пальмире русский музей – здесь! Истинно русский, истинно народный!
Для засады лучшего места не найти: меньше подозрений, и отступление ограничено. Ставку делали на внезапность. А план простой. Вовка заводит собачников за эстраду, и по сигналу атакуем. Их человек шесть, нас четырнадцать. Двойной перевес не смущал – не турнир рыцарей. И задача стояла конкретная – захватить предводителя Кабана. Затем – обосцать.
Не считали, что поступаем жестоко. Гадко брать выкуп! И за что? Наши девочки могли целоваться со всем собачьим ящиком!
Ура! Вовка – и с ним пятеро. Кабан впереди. Ждём, когда пригубит. Это – знак.
Переглянулись с Фелей. О чём он думает? А затаившийся лев? А удав?
Вовка поставил сумку. Нагнулся. Расстегнул.
На старт! Кабана берём с Фелей. Помогает Жека. Внимание! Марш!
Налетели вихрем. Выбили бутылку. Сбили с ног. Вдруг Феля поехал по скользкому коллажу. Упал – и головой о стекло. Кровь залила глаза.
Кабан, вскочив, рванул через кусты. Упустили! И остальные, получив пару-тройку ударов, бежали, куда глаза глядят. Ничего удивительного. Когда на тебя несётся туча, не до смелости.
На Фелю было страшно смотреть. Приложили платочек – тут же набух. Помчались в ближайший дом.
Дверь открыла девушка. Что поразило – не упала в обморок. Вместе с мамой обмыла рану, наложила тугую повязку и всю голову забинтовала. Оказалось, в школе была сандружинницей. Невольно сравнил её с Ольгой Лариной. «Глаза как небо голубые. Улыбка, локоны льняные. Движенья, голос, лёгкий стан…»
Вот так, на крови, произошло знакомство Фели с Полиной. И, как прозревший Адам, или, наоборот – сошедший с ума, он бросился в бездну.
Теперь под ивой сидели только они. Сидели дни и ночи. Лукавая сводница нашёптывала элегии, околдовывала благовониями, наконец, стала свидетельницей грехопадения.
Адам, не стыдясь, носил Еву на руках. Кружил перед нами, целовал. И всё время сиял. Нет, это была не просто улыбка – в ней солнце, звёзды, океан! Такого не может быть? Ну, хорошо – восходы и закаты, приливы и отливы, прошлое и будущее. Смешно? Но по-другому не скажешь. Влюблённый больше, чем вселенная, неизмеримо больше.
А потом состоялись похороны. Вначале – ивы.
Вдруг решили заменить трубу. Старую, проржавевшую, дымящую зимой во все стороны. Не заменили. Но путь к ней расчистили.
Первым обнаружил потерю Вовка. И забил во все колокола. Скорее – в рельс. Выбегали по одному. Останавливались, как вкопанные.
Пенёк торчал шеей без головы. И сочился нечеловеческой кровью. Мурашки по коже!
От казнённой не осталось ни следа – даже веточки, даже листика. Лишь прах из опилок.
Мы стояли пришибленные и не знали, о чём говорить. А Феля рыдал. Рыдал, хотя ему так не шли слёзы. Но кому они шли?
Потом, через годы, он будет рыдать часто, однако слёзы потекут другие – всегда пьяные и всегда отталкивающие.
Принесли лопату. Сделали холмик. Он таким и останется, только зарастёт травой. Свои ростки не появятся.
Я всегда знал – Адам для Евы не пара. Ну не пара! Она вышла замуж тихо, когда суженый заканчивал службу на флоте. Пришвартовавшись, моряк пытался вернуть изменницу, долго пытался – не получилось. И брошенный жених запил. Хотя запил и так бы. А ведь хохотал над попрошайками, клялся, что алкашом не станет. Стал! Закон природы. Свой, доморощенный – куда деться?
Околачивался на том же месте с протянутой рукой. Ни кола, ни двора – старуха-мать и засаленная тельняшка.
Первые годы друзья контачили с ним, выпивали – позже обходили стороной. Он и умрёт на родном углу – от палёной водки. Холмик на кладбище будет копией холмика во дворе…
Да, последняя ночь. Пьяная, пьяная. Повёл Фелю с чердака.
В армию хотелось. По-другому не вырваться из этой остановившейся жизни. Дни, как близнецы. И в дневнике ни строчки. О чём писать – где и сколько выпито? Нет, одна запись была: «Зина ослепла».
Во двор приезжал мужик, откачивать нечистоты. Громовой голос, телеса. Зинка вокруг него – юлой. Ассенизатор втюрился в вертихвостку. Бросил семью, перебрался в общежитие. Вдруг застал ненаглядную с соседом. Его вышвырнул, её головой об стену…
Окончательно добили пыльные бури.
Колючий ветер слепил глаза и рвал волосы. Ночь напролёт дрожали стёкла, а пыль набивалась даже в рот. Шутили – это китайцам пообещали зерно, и теперь они вытряхивают мешки. Ну и жизнь! А у меня что, лучше? И Геты не было…
В тот день, когда я впервые её увидел, ей исполнилось шестнадцать. Через приоткрытую дверь класса доносились крики: «Гета, Гета – многие лeта!». Что за странное имя? А рифма? Её архаика подкупала. Интересно, кто автор? Любопытство не праздное, я пришёл помочь команде КВН. Попросил брат, чем немало удивил. Сам он ни притопов, ни прихлопов не переносил. Но при всеобщем ажиотаже стал патриотом.
В школе не был сто лет. С трепетом переступал порог. Поднимаясь по лестнице, совсем другими глазами разглядывал и ступени, и стены, и потолок. А вот родной коридор – на перемене гудящий улей, во время урока вымершая пустыня. И сейчас пусто.
Нет, на фоне дальнего окна нарисовалась женская фигура. Подумал, ещё одна кобылица. Но когда поравнялись, глазам не поверил.
- Вита?!
- Да.
Она меня не узнала. Может и хорошо? Совсем не чувствовал былой скованности.
- Хочу передать привет от одного человека. Он имел честь учиться с вами в параллельном классе и всегда носил в сердце ваш образ.
- Фу ты, вспомнила! Ты первым ушёл после восьмого?
- Правильно! Ну и как поживает наш выпускной? Не все ещё разбежались?
- Не все, – она улыбнулась. – Остались, как мы шутим, двенадцать девушек и один мужчина.
- Мужчина, небось – Яша?
- Конечно.
- Он на золотую тянет?
- На серебряную, у него конфликт с Козой-Дерезой.
- Правда? – и тут я дерзнул спросить. – Ты помнишь мою игру в теннис с Юрком?
Она наморщила лоб.
- Нет, а что?
- В то время я был от тебя без ума.
Вита растерялась, а я вдруг понял, что от любовной накипи не осталось и следа.
Позже думал – в чём причина? Неужели только из-за того, что эта ничуть не подурневшая девушка перешла в другую весовую категорию? Нет, в ней не хватало одухотворённости Геты. Особого света, который источают, к примеру, лики мадонн. И вечный вопрос – важны ли здесь черты лица? Гета не красавица, но глаза – как они сияют! В то же время полны грусти. Не потому ли такой не по годам взрослый взгляд?
Что мне действительно не нравилось, так это огромная чёлка, которая никак не шла к худенькому личику. С удивлением узнал, имя Гета – уменьшительное от Генриетты. Звучит экзотично среди сплошных Люд и Тань. За девушкой ухлёстывал капитан команды Гарик. Стихи имениннице написал он. Мальчик одарённый, у многих вызывавший зависть. Умел сходу сочинять эпиграммы и тут же класть их на модную мелодию. Но и амбиций ему не занимать. Себя называл Гарь-Пушка, заявляя, что он сразу и царь, и Пушкин.
Удивительно, но Гета не реагировала на ухаживания молодого гения. Тактическая игра или вправду равнодушие?
Придумывая сценарий домашнего задания на школьную тему, специально ввёл роли влюблённых. Для Геты и Гарика. Сюжет таков. За мальчиком и девочкой охотится вся педагогическая армия. Цель учителей застать нарушителей врасплох, а моя – дать проявиться чувствам. Долго думал, как осуществить театрализацию? Вдруг пришла мысль – снять фотофильм. И показать через эпидиаскоп. При этом сопровождать текстом и музыкой.
За дело взялись с энтузиазмом. Чтобы фотографировать учителей, придумали ложную историю. Нам поверили. На съёмках боялись рассмеяться, представляя, что будет твориться в зале во время просмотра.
Фотографий набиралось двести! Договорился печатать в ателье. Им руководил старик Нехамкин, большой любитель шахмат, с которым я не раз играл в турнире. Загоревшись нашей идеей, он помог и реактивами, и бумагой.
Втроём – я, Гета и Гарик приходили с отснятой плёнкой после рабочего дня. За смехом и шутками не замечали, как летело время. Засиживались допоздна. И настолько вошли в доверие к старому фотографу, что тот стал оставлять нам ключи.
И вдруг я оказался с Гетой наедине. Гарик, простыв, лежал дома с температурой, а Нехамкин убежал на день рождения внучки. Закрыв дверь на ключ, почувствовал сильное волнение. Этого ещё не хватало!
Взяв себя в руки, вернулся в освещённую красным светом комнатку. Гета держала мокрую фотографию. Заметил, что её пальцы дрожат.
- Тебе холодно?
- Нет.
Встал рядом и стал рассматривать снимок. Гета и Гарик имитировали поцелуй. Забрал фотографию, скомкал и бросил в корзину. Гета подняла глаза.
- Зачем?
- Это переснимем – брак.
- В чём брак?
- Так не целуются.
- А как? – она пожала плечами.
Вдруг вырвалось.
- Хочешь, покажу.
- Нет! – Гета отвернулась.
Внезапно понял – влюбился! Но почему, чёрт возьми!? Ведь не хотел, не собирался ничего с ней иметь. Часто наблюдал за пузырьками в кипящей воде. Родились, взлетели, лопнули. Целая жизнь! Пузырьку кажется, он свободен и летит, куда хочет. Увы, траектория давно спланирована.
Гета смотрела в ванночку с фотографиями. Хотелось обнять девушку, но что-то сдерживало. Что? Страх? Скорей всего, боязнь обидеть. Значит, совесть. Интересно, она даётся от рождения, как, например, голос или слух, или это что-то наживное? И ещё – какое поле сильнее: любовное, которое притягивает или совести, которое сдерживает?
- Генриетта, – почему-то назвал её полным именем.
- Что?
- Извини, но меня так и тянет к тебе?
Гета ответила просто.
- Понимаю, тянет, как к женщине.
Она словно подслушала мои мысли!
- А если я люблю тебя?
- Не сомневалась.
- Откуда?!
- На то я и женщина.
Потрясающий ответ!
- Чем же я себя выдал?
- По глазам видно.
- И ты им веришь?
- Да.
- Но и твои глаза говорят то же самое.
- Это правда.
Горячая волна прокатилась по всему телу. Непроизвольно шагнул к Гете.
- Не прикасайся!
Застыл на месте, не зная, что сказать. Вдруг вспомнил Галку. Та хотела замуж. Стоп, но Гета – идеальная жена! Эта мысль вскружила голову.
- Гета, я умру без тебя, я хочу, чтоб мы были вместе! Всю жизнь!
- Нет, – ответила она холодно. – Я уезжаю отсюда.
- Куда? – только и мог сказать.
- Буду поступать в техникум и замуж не собираюсь.
Вот тебе на!
- Но ты сказала, что любишь меня.
- Люблю. И докажу это! – она стала расстёгивать кофточку.
Кошмар! Нет, я совсем не знаю женщин. И какой толк от прочитанных книг?
А Гета раздевалась спокойно, как в бане. Кофточку повесила на стул, за ней платье, туфельки вниз, чулки на сидение. Осталась в лифчике и трусиках.
- Идём в зал, там прекрасный диван.
Блеснули часики на её руке. Дверь открылась. Из красного полумрака вышли в ярко освещённый салон. Вдруг увидел у неё на спине полосы. Неужели кто-то бил?! Не успел подумать, как Гета резко повернулась и чмокнула меня в губы. Тут же отскочила и запрыгнула на диван.
- Раздевайся!
Сразу забыл о синяках и дрожащими пальцами расстегнул пиджак.
- Ты, наверное, мальчик?
- Что? – я не сообразил.
- У тебя девочки были?
- А у тебя? – понял, что сморозил ерунду, но Гета истолковала верно.
- Не удивляйся, я женщина.
- Настоящая?
- А какая же? – вот теперь она расхохоталась. – Крови не будет!
В голове всё смешалось. Опустив голову, раздевался автоматически. Трусы снять не решился. Они предательски оттопыривались, и я подумал, хорошо бы выключить свет. Но где выключатель? На обтянутых материей стенах его не видать. Ладно.
Шагнул к дивану и сел. Гета возвышалась памятником. Ступни утопали в мягкой обшивке. Острые коленки кололи глаза.
А если это розыгрыш? Не я же один на свете шутник. Осторожно взял Гету за руку. Молчит. Потянулся к трусикам, но вдруг стал расстёгивать ей часики. Ремешок, как назло, не поддавался. Занервничал. Гета присела.
- Оставь их.
Наши взгляды встретились. Неожиданно вырвалось:
- Ты права, я мальчик.
Не ответив, Гета нежно поцеловала в губы.
Всё происходило, будто не со мной. Потом в дневнике описал неприятную боль, которую испытал вначале; резкий запах кожаного дивана; колющие часики – они всё же расстегнулись и оказались между животами. Запомнилось неудобное положение тела. То соскользнёт вниз нога, то куда-то провалится локоть, то не найдётся места голове. Но в какой-то момент всё улетучилось. И с самого нуля в геометрической прогрессии стало нарастать что-то невообразимое. Нет, это не блаженство, это скорее, дьявольский огонь. Он пробежал по мне, как по пороховой дорожке и взорвал невероятной силы заряд. Земля развёрзлась!
Когда пришёл в себя, увидел на ней лифчик. Ужас, не снял!
Теперь в глазах Геты я полный неумейка. Даже не поцеловал её, и не погладил. А ещё в мужья набивался. Настроение резко упало. Идиот, как вообще могло прийти в голову – жениться? Бегом с её глаз, бегом.
Трусы неприятно стягивали колени. Натянул их и встал. Гета словно угадала мои мысли. Соскользнула с дивана и юркнула в лабораторию. Услышал, как полилась вода. Вдруг до меня дошло – а ведь я стал мужчиной! Не как с кобылицей – по-настоящему. Ах, если бы это произошло с Леной. И что меня тогда не устраивало? Её холодность? Да нет же – элементарная боязнь мальчика!
Гета вошла одетая. Нагнулась за трусиками на полу.
- Отвернись.
Глядя на её хрупкую фигуру, подумал – когда успела стать женщиной? Не удержался, чтоб не спросить.
- Ты давно этим занимаешься?
- Чем?
- Ну, этим, – показал на трусики.
Гета усмехнулась и стала ими крутить. Вдруг подошла к штативу. Ткнула пальчиком в фотоаппарат.
- Знала, что любопытная птичка обязательно тебя клюнет.
Чёрт возьми! Ведь не поверит, что эта мысль пришла только сейчас. Однако пришла же. И каков вывод? Раз опасения Геты сбылись, значит, я до ужаса банален. И вообще скотина! Не поцеловал её, не обнял, не поблагодарил. Хотел тут же вскочить, но понял, дорога ложка к обеду. Спасти могла какая-нибудь шутка. Ага, вот:
- Скажи, как ты догадалась, что у меня было много женщин?
- Я… догадалась?
Отлично, она в растерянности.
- Ты не могла не почувствовать, какой я мужчина!
Гета уронила трусики.
- Да, да… я почувствовала.
- А расскажи, как ты почувствовала?
- Ну, – она взялась за штатив. – Тебе это так важно?
- Конечно, первый раз в жизни с женщиной.
- Так всё же, в первый?
- С такой, как ты, да.
- А какая я?
- Ты самая лучшая!
Не думал, что приду к такой фразе, но свою оплошность, кажется, исправил. Гета весело улыбнулась и сделала вид, что фотографирует меня.
- Лови птичку!
Она взмахнула руками, подбежала ко мне и прыгнула на колени.
- Ты вруша!
Я обнял её.
- Почему?
- А потому что тебе не с кем меня сравнивать.
- Да? – произнёс игриво. – Всё же хочешь сказать, ты у меня первая?
- Не сомневаюсь!
- И как это понимать? Был так плох?
- Наоборот, чересчур хорош!
Я знал, от женщин правды не добиться. Но вот Гете почему-то верил. Не в смысле, что был каким-то гигантом, а в смысле, что всё прошло более-менее. Тут же ощутил глобальность диванной эпопеи. Я стал мужчиной!!! Люся с Кобылицей не в счёт.
Подхватив Гету на руки, закружил по салону. Зацепил штатив. Тот начал наклоняться. Бросился под него. Получил удар по спине, но фотоаппарат спас. Перевёл дух. Поставив штатив на место, увёл Гету к дивану. И вдруг вспомнил про синяки.
- Кто тебя бил?
Девочка вздрогнула и опустила голову.
- Понимаешь, об этом трудно говорить.
Да что же такое случилось?
- Если трудно, не говори.
- Нет, тебе скажу! – Гета выпрямилась. – Отец поколотил.
- За что?!
- Просто так.
- Как это – просто так?
- По привычке. Придёт пьяный или не в духе, сначала возьмётся за мать, потом за меня, а попадётся под руку сестрёнка и ей достанется.
Я ужаснулся.
- Он же гад! И как вы терпите?
- Поэтому не хотела говорить.
- Его убить мало!
- Тебе не понять, это мой отец! – Гета отвернулась.
Вдруг вспомнил, как меня била мама. Последний раз в шестом классе. Тогда я учился в вечерней смене.
Самой строгой учительницей была Коза-Дереза. Она преподавала Национальный язык и литературу. Пятёрок не ставила. А чтобы получить четвёрку, требовалось пересказать слово в слово две страницы правил со всеми примерами и ответить на дополнительные вопросы. Стоять у доски – просто пытка. Такого наслушаешься! Может придраться к отставленной ноге, к неряшливой причёске, а затронет умственные способности – дурак дураком. На уроке гробовая тишина. Все дрожат – хоть бы не вызвала. Даже независимый Сарай сидел, как загипнотизированный. А взгляд у Козы-Дерезы действительно ужасный. По спине пробегает холодок, против воли теряешься и отводишь глаза. Тогда я впервые задумался о силе человеческого взгляда. Незримая энергия останавливает и подчиняет. Откуда она? И почему без всякой причины вызывает страх? Другие учителя могут кричать, брызгать слюной, строить звериные гримасы, но становится только смешно. А здесь один взгляд и ты трепещёшь. Я решил противостоять ему. Вызубрил все правила, и сам поднял руку. Ответил без запинки. Коза-Дереза потянулась к журналу.
- Гарно, гарно. Чотыри.
- А чому не видминно? – посмотрел ей прямо в глаза.
- Сидай.
Интонация говорила, что какое-либо объяснение бессмысленно. Но я взгляда не отвёл.
- Бажаю пьять.
Она усмехнулась и запустила пальцы в свою химическую завивку. За эти мелкие завитки мы и прозвали её Козой-Дерезой.
- Добре.
Пришлось писать длиннющее предложение, затем разбирать его. Класс наблюдал, затаив дыхание. А Коза-Дереза, подойдя к доске, ставила мелом крестик за каждую маломальскую ошибочку. Когда их набралось пять, она вернулась к журналу.
- Дуже погано, двийка.
И тут же её нарисовала. Наши взгляды схлестнулись. Страха не почувствовал. Хотя понимал, мама по головке не погладит. Вдруг решился пойти ва-банк:
- А можно исправить прямо сейчас?
- Не розумию.
Коза-Дереза всегда отвечала так, когда кто-нибудь начинал говорить по-русски.
- Спытайте ще.
Она встала, прошлась взад-вперёд.
- Пр;шу.
В этот раз крестиков оказалось ещё больше. И Коза-Дереза уже не в журнале, а в дневнике поставила единицу. Сев за парту, подумал – а что, она права, так и надо поступать с выскочками. Но если честно, хотелось запустить в неё пульку. Даже рогатку в кармане нащупал. Бах и… Нет, это грубо. И всё же отреагировать надо. Идею подсказала та же рогатка. Мы гнули её из алюминиевой проволоки и обматывали изолентой. Я сделаю замыкание! Урок Козы-Дерезы всегда последний, а в это время уже горит свет.
Мы готовились к демонстрации. И первая, и вторая смены второй час маршировали по школьному двору. На крыльце стояли учителя во главе с директором. Время от времени они нас приветствовали, а мы дружно кричали «ура!». Лафа оркестру. Из нашего класса на трубе играл Жучара. Говорили, ему дорога в консерваторию, но он ограничился музыкалкой. Молодым выдувал на танцах «Мы плывём по Уругваю», а взрослым, до самой старости, шабашил на похоронах.
Директор вдохновенно жестикулировал, а учителя делали вид, что им всё безумно нравится. Проходя мимо «трибуны», я встречался глазами с мамой. Из-за её спины выглядывала кучерявая головка Козы-Дерезы. Провести операцию решил сегодня. Правда, операцией такое не назовёшь. Воткнул рогатку в розетку и все дела.
Перед началом шестого урока встал у стены в ожидании второго звонка. В свой замысел никого не посвятил. Для надёжности намотал на ручку ещё один слой изоленты, а концы рогатки выпрямил.
Царила предурочная суета. Яша лихорадочно листал учебник, Ольга с Ларисой хохотали, Сарай вальяжно разлёгся на парте, а Черя уставился в тёмное окно. Вот Петя ударил книгой Сухаря, тут же получил сдачи. Взгляд перескочил на пухленькую Тосю. Она старательно тёрла тряпкой доску. Растеряха Валя копалась в портфеле, а бойкая Любаня поправляла бантик. Да, суета обычная и в то же время необычная. Каждый проживал это мгновение легко, не ощущая его бесценности. Ещё миг и шестиклашки станут взрослыми, а новые шестиклашки, так же беснуясь, будут считать, что именно ему или ей улыбнётся счастье. Ведь там впереди – и бесконечная жизнь, и внеземная любовь. Главное, пережить этот ненавистный урок, а дальше откроется необъятная вселенная.
Звонок! Услышал тяжёлые каблуки Козы-Дерезы. Незаметно поднёс рогатку к розетке. Вставил. Искрануло, и свет погас. Радостный возглас класса. Выдернув рогатку, направился к своей парте. Кажется, никто ничего не заметил.
Отключился весь этаж. Я знал об этом, так как пробки находились в конце коридора. Пока нашли завхоза, пока восстановили сеть, прошло минут пятнадцать. Вредительства не заподозрили, мало ли что могло случиться.
Шум утихал, и я опять стоял у стены. Рогатка наготове. Не успела Коза-Дереза переступить порог, как свет погас снова. Всеобщий вопль просто потряс школу. За дело взялся Килограммометр. Где коротит? Осторожно ввернул пробку, внимательно осмотрел провода, быстро прошёлся по классам – всё нормально. Когда же свет погас в третий раз, до него дошло – диверсия! Вооружившись отвёрткой, стал последовательно проверять розетки. И, естественно, нагар на контактах обнаружил у нас.
Возмутителя спокойствия одноклассники уже знали – стрельнуло и во второй раз, и в третий. А у стены стоял только я. Килограммометр сиял, оглядывая притихший класс. Кто?! Так ему и сказали. Через минуту вошёл директор в сопровождении завуча и Стиляги. А Коза-Дереза, поняв, что урок сорван, отправилась в учительскую.
Допрос начали с Сарая. Но я не дал ему открыть рта. Протянув Килограммометру рогатку, показал на себя. И директор, и завуч, и Стиляга были потрясены – как мог пойти на такое сын учителей этой же школы?!
Меня увели в учительскую. Директор сразу обрушился на маму. Она стояла бледная, не в силах произнести ни слова. А я молил об одном – быстрей бы всё кончилось. Но взяла слово завуч, затем Килограммометр, и завершила длинные речи Коза-Дереза. Не говорила только Стиляга.
Домой шёл, как в похоронной процессии. Мама не проронила ни звука. Но, оказавшись в нашей комнатушке, бросилась к шкафу и выхватила ремень. С нечеловеческим криком меня полосонула. Била по чём попало. Автоматически подставлял руки, но удары ощущались ещё больней. Потом мама демонстрировала синяки директору. Тот остался доволен.
Я рассказал Гете про замыкание. Она сказала, что мою маму и её отца сравнивать нельзя. Затем уронила:
- Знаешь, как папа любил маму…
Ждал, что Гета продолжит, но она молчала.
- И как же он любил?
- Мама в молодости вела дневник, я его читала, – Гета покачала головой. – Хочешь, скажу, какой вывод сделала?
- Скажи.
- Никогда не выйду замуж.
- А за меня? – произнёс полушутя.
- Нет.
Это задело.
- Но мужчины бывают разные. И большинство, жён не бьёт.
- Причина в другом. Не хочу себя ни с кем связывать, – она смерила меня долгим взглядом. – Потому что… потому что некрасива.
Я растерялся, не ожидая такой откровенности. А Гета спокойно продолжила:
- Влюбиться можно в кого угодно, но всегда наступает момент, когда мужчина начинает изменять с красавицей.
Вот чего она боится! А сама, значит, собирается быть верной до гроба. Стоп! Надо что-то сказать по поводу её внешности.
- Гета, зачем ты себя оговариваешь?
- Оговариваю?
- Ну, говоришь, что некрасива.
Она усмехнулась.
- Я ведь о дневнике мамы сказала не зря. Она писала, что я расту каким-то лягушонком. И очень переживала. Ещё до моего рождения хотела девочку, но обязательно красавицу. Даже имя взяла из какого-то романа, – Гета потёрла лоб. – Не помню. Кстати, дневник я читала тайком. Вдруг увидела переписанное стихотворение Заболоцкого «Некрасивая девчонка». Послушай кусочек: «Ни тени зависти, ни умысла худого ещё не знает это существо. Ей всё на свете так безмерно ново, так живо всё, что для иных мертво! И не хочу я думать, наблюдая, что будет день, когда она, рыдая, увидит с ужасом, что посреди подруг она всего лишь бедная дурнушка…». Мама сделала приписку – моя девочка. И она права.
Услышав такое знакомое стихотворение, я не мог не возразить Гете.
- Всё это ерунда! Ты вспомни конец: «И пусть черты её нехороши. И нечем ей прельстить воображенье. Младенческая грация души уже сквозит в любом её движенье. А если это так, то что есть красота? И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?»
Я вдруг обнял её, и само собой вырвалось:
- Гета, милая, я люблю тебя, очень, очень!
Весь дрожа, опрокинул на диван. В этот раз ничего не помнил. Страсть была настолько сильна, что исчезло ощущение реальности. Не знал, сколько времени прошло, очнулся от всхлипывания Геты. Она лежала подо мной и тихо плакала.
- Что с тобой?!
Еле разомкнул руки. Но Гета не дала мне выпрямиться.
- Люблю тебя.
В виски ударила кровь, и я обрушил на худенькое тело фонтан поцелуев. Гета с трудом остановила меня. Затем вздохнула.
- Нельзя залёживаться.
Она попыталась встать, но теперь я удержал её.
- Не уходи.