Токмак клуб "Киноман"
Юрий Манусов "Донпижон" (21-40)
Если честно, дружить с Зиной не собирался. Наоборот, хотел при всех отказать. Мне нравилась Вита из 5-го «Б». Но я даже заговорить с ней боялся. Бегал на перемене туда-сюда с замирающим сердцем. Подумал. И почему нет такой волшебной палочки, раз – и Вита в склепе. Вдруг в темноте что-то шевельнулось. Стало медленно подниматься. Внутри ёкнуло. Зинка пискнула. Жека схватил за плечо. Я не верил своим глазам – с земли вставал скелет. В чёрной накидке, с вытянутой вперёд клешнёй. Как по команде, мы бросились к выходу. Внезапно дошло – это проделка Марика. Его дед хранил настоящий череп. Остальное, дело техники. Смело направился к скелету. Так и есть – вверх тянулась верёвочка и исчезала в разломе. Под накидкой крашеные палочки. Ноги из картонных трубочек. Мы рассмеялись.
Теперь скелет охранял в штабе сейф – большую железную печку. Но открыть её не просто. Снизу нужно было вставить спицу, и с её помощью отодвинуть защёлку. В сейфе каждый из нас что-нибудь хранил. Монеты, марки, спичечные этикетки, морские камешки. Зинка – цветные стёклышки. Отдельно лежали свинцушки с мехом, битки из медалей, школьные перья. Это для игр. Ещё рогатки, перочинный нож и фонарик. В особом пенале прятали дворовой пароль. Девочки держали иголку с нитками и зелёнку с ватой.
Я поднял недоструганный меч. Приставил к другим. Стал оглядывать оружие: луки, копья, щиты. Перевёл взгляд на винтовки. Придётся ли ещё поиграть в войну? Открыв сейф, достал толстый блокнот. На первой странице список имён. Жека – генерал армии. Онёк – стратег. Вовка – командир дивизии. Валик – разведчик. Марик – конструктор. Я – начальник штаба. Всего пятнадцать пацанов. Девчонки должностей не имели. Блокнот завёл я, для описания сражений с соседними домами. Но после стал черкать обо всём.
Послюнявив химический карандаш, поставил дату. Затем, вывел: «Разбитка. Стена». Подумал, если вернусь, допишу. Захлопнул блокнот. Чем бы заняться? Снял лук, зарядил стрелу, пустил в дерево. Попал в солнечное пятнышко. Сам себя поздравил.
Часто стреляли по воробьям на мельнице. Возле огромной лужи они клевали зерно. Мама обзывала нас живодёрами. Но спокойно отрезала голову курице. Как такое назвать? Моё сравнение отмела – не путай одно с другим! Но кто объяснит, где – одно, а где – другое. Вовка ударил мячом по воротам, попал в Жеку. Заспорили, была «рука» или нет? Оба разгорячились, слово за слово, и пошли один на один. А если бы у обоих пистолеты? Через месяц бы двор опустел. Но спорщики помахались немного и вновь друзья. Просто, как в природе. Река разлилась, река вошла в берега. А тогда, когда прорвало плотину, бурные потоки неслись даже по улицам. В затопленных садах мы бродили по пояс в воде и объедались вишнями. Без сторожей были королями. А королевство умопомрачительное! Зеркальная гладь отражала бездну с далёкими сказочными облаками. Этот опрокинутый мир напоминал наш собственный, невидимый и неощутимый для взрослых. Двор – солнце в прозрачной глубине. А мы – связанные его притяжением планеты. Казалось, так будет всегда. Вместе родились, вместе умрём. Кому ещё поверять тайны и делиться сокровенным? Кто по достоинству оценит твой успех? Мама? Учительница? Чёрта с два! Мы не представляли себя друг без друга. И в двадцать, и в сорок, и в шестьдесят.
- О, Валик женится!
- Пацаны, у Онька сын!
- А у Жеки-то, Жеки – третий внук!
Правда, так далеко наши мысли забегали редко. Но зато никто не мог предположить, что через много лет вдруг обойдет бывшего друга стороной, а у того от прошлого останется только имя. Нет, такое невообразимо – это апокалипсис. На чём тогда держаться миру, если рухнет самое прочное, что есть на свете – дружба? Как жить в образовавшемся хаосе? Тогда уж лучше упасть со стены.
Да что это со мной? Откуда такие мысли? Всё хорошо, очень даже хорошо. Штаб. Стрела в дереве. Стрекоза над ней кружит. Села. Тихонько подкрался и схватил за крылышки. Повернув к себе, стал рассматривать. Потрясающее создание. Ей не грозит откуда-нибудь упасть. Ни о чём не думает и ничего не боится. Насколько она совершенней человека. Да и прекрасней. Как переливаются крылышки. А глаза! Погладил пальцем. Стрекоза вцепилась в него и стала щекотать. Потянулся за комом колосков-липучек, сам пощекотал её. Отпустил крылья. Стрекоза тут же взлетела. Покружив по штабу, опять уселась на стрелу. Что её туда тянет? Оторвав несколько колосков, метнул в стрекозу. Не попал.
Забавляясь, бросали липучки в прохожих. Догоняли сзади, раз – и висит хвостик. Шли, смеялись.
Взгляд упал на шахматы. Почему они здесь, кто не положил на место? Фигуры сделал сам, из глины. В школе проводилась выставка. Одного коня слепил папа, для образца. Смял. Пусть хуже, но собственный.
Играл в основном с Оньком, другие слабее. Проигрывал редко. И то, если напропалую жертвовал. За доску впервые посадил отец, в шесть лет. Потом так увлёкся, что даже перед сном мысленно передвигал фигурки по диаграмме.
Шахматы занимали полжизни. Но чемпионом школы пока не стал. В последнем турнире меня опередил старшеклассник Юля. Всё смотрел свысока. Но когда разбил его в личной встрече, присмирел.
Моим тренером оставался отец. Хотя играли не часто. Помимо преподавания, он ещё секретарил. Усердно исписывал горы бумаг. Но время от времени мама их аккуратно связывала и отдавала на макулатуру. Своё дело папа любил. И вообще, служил примером! Пить не начал. Просить не умел. Приятелей сроду не было. А наша страна – вершина мироздания. Родила, воспитала, всё дала и ещё больше даст детям, если те будут хорошо учиться.
Он таким и останется – далёким от жизни, не видя, что мама одна тянет бурлачкой перегруженную баржу. Сомнения его не терзали, волновала только работа. Мог огорчаться по пустякам. И веселился редко. По большим праздникам.
Перед приходом родственников раздвигал стол, приставлял письменный, бегал к соседям за табуретками, суетился, раскладывая посуду. У гостей принимал кошёлки. Нёс на кухню и с мамой разбирал.
Тарелки с холодцом – в одну сторону, баночку с помидорами – в другую, кастрюльку с голубцами – в третью, вверх – пироги, вниз – вина. Обязательно что-нибудь ронял, хватался за веник, но мама бурчала и убирала сама.
Я помогал накрывать. Со мной, как всегда Танечка – троюродная сестричка и Сашек – дядя-ровесник. С приходом гостей возбуждение нарастало. Шум, говор, смех. Там сидят, здесь стоят, туда-сюда ходят.
Праздничная суета кружила голову, а теснотой даже восторгался. Навешано, набросано, наставлено. За столом яблоку негде упасть. Мы, детвора, наскоро поев, спешили уединиться в кладовой.
Больше всего радовались, что завтра не идти в школу. Делились новостями, рассказывали невероятные истории. А то вдруг нападал смех и мы, хватаясь за животы, катались по полу. Иногда таинственно шептались, и тогда забывали обо всём на свете.
Возвращали на землю взрослые. Звали на домашний концерт. Без него не обходилось. Дети читали стихи, разыгрывали сценки, я с неохотой брался за баян. Взрослые тоже не отставали.
Коронный номер, дядя Ваня – жираф. Но, по-моему, скорее – страус. Руки в брюки и важно расхаживает.
Под занавес родители танцевали фокстрот. Папа в платье, мама в мужском костюме. Все умирали. Но танцевали прекрасно. Быть может, поэтому и было так смешно.
Через много лет на празднике города папа лихо поведёт маму под духовой оркестр, и потрясённая площадь будет неистово аплодировать седым старикам.
Я открыл коробку и пересчитал шахматные фигуры. Все. Одна пешка пропала давно. Вместо глиняной принёс деревянную. Всякие камешки на доске раздражали. А когда организовал во дворе турнир, взял шахматы у дедушки.
Прозрачные, переливаются – глаз не оторвать. Кто не хотел играть и тот записался. С каким старанием я чертил таблицу и затем, двусторонним красно-синим карандашом проставлял единички и нолики. За призовые места пообещал присланные бабушкой апельсины. Сам не играл, но удовольствие получал не меньшее.
Вовка кричит: «Взялся – ходи!». Через минуту Жека: «Всё, всё – ты уже поставил!». Онёк с Мариком: «Сдавайся! – Сам сдавайся!». Даже приходилось разнимать. Но самое приятное – заполнить в таблице последнюю клеточку.
Зашуршала ветка. Из лаза высунулась рука. Кто так рано? Показалась Зина. Отряхнулась, на щеке след от земли.
- Увидела через окно, как ты вошёл в сарай.
Хотел спросить – всю ночь дежурила? Но вырвалось другое.
- Оделась, будто на парад, и в яму полезла.
Она улыбнулась, но так, что меня опалило огнём. Вдруг дружбу предложит? Здесь, сейчас отказать не смогу.
Я застыл с шахматами в руках. А Зина подошла, словно манекенщица, забрала коробку и сунула её под лист жести. В миг очнулся.
- Не там их место!
Она выпрямилась.
- Знаешь, не надо идти по стене.
- Что?!
- Ты делаешь это ради меня.
Вот неправда. От возмущения не мог ничего сказать. Наклонился, снова достал шахматы и положил в ящик с цветными проводками. Из них мы плели красивые колечки, которые носили чуть ли не на каждом пальце.
Зина, наклонив голову, выжидающе на меня смотрела. Я механически потянул пучок и вдруг выпалил.
- Зин, можешь принести платок?!
- Зачем?
- Решил пройти по стене с завязанными глазами.
Вот тебе шах и мат! Но эффекта не получилось, в ответ смех.
- Сейчас придумал?
- Нет, – отпарировал. – Платок в шифоньере. Не взял его, чтоб не разбудить родителей.
- Послушай, – тон резко изменился. – Я бы за тебя замуж не пошла!
Зачем она так сказала? Бросает вызов?
Старался держаться достойно.
- Я бы тоже на тебе не женился. И знаешь, по какой причине?
Зина убрала со лба чёлку.
- Меня это не интересует, а вот ты двойной какой-то. Чувствуешь одно – делаешь другое. Словно не живёшь, а играешь в жизнь.
Внутри кольнуло. Она права и не права. Смотря, где и с кем? Да, во дворе я один, дома другой, в школе третий. Но разве можно на том же отрядном сборе сказать, что чувствуешь себя не от мира сего? Всё чужое, далёкое, ненастоящее, глупое и бессмысленное. Иногда кажется, что все притворяются, как и ты. Но нет, оказывается, это их другая сторона.
Дома тоже сам не свой. Отчего? Подумаешь, лыжу сломал. Так нет же, тайно занёс в кладовую, соединил половинки – знать ничего не знаю! Не переношу баян – бросить не решусь. Хотел сбежать с пацанами с уроков, но представил мамино лицо и остался. А чего проще объясниться с Витой, но подойти никак не решусь. После школы иду за ней на расстоянии и кляну себя. Зато вот карниза не испугался, хотя он куда страшней.
- Ты права, Зина, я двойной. И если честно, жениться вообще не собираюсь.
Она усмехнулась.
- Знаю.
- Откуда?!
- Слышала, как ты говорил Оньку, что хочешь потрясти человечество. Представила тебя тогда атомной бомбой.
- А решение, завязать глаза, пришло во сне…
Я осёкся. Вспомнились вдруг слова нашей руководительницы драмкружка: «Вы говорите, не слыша и не чувствуя партнёра». Меня будто кто-то подтолкнул к Зине.
- Можно тебя поцеловать?
- В губы?
- Да.
- Можно.
Поцеловал. Что почувствовал? Да ничего. Вспомнил Зинку совсем маленькой.
Мешал идти лопнувший на туфле шнурок. Наступили на пятку. Однажды шнурок уже рвался, и мама из целого – сделала два. Хватило тютелька в тютельку. Больше таких шнурков не достать – белые в крапинку, под цвет туфель. Мама говорила – окраска перепелиных яиц, но я их никогда не видел. Сами туфли прислала бабушка. На выход. К ним – серый костюмчик, и ещё берет. Последний я одевать отказался. Считал девчачьим. Но сегодня мама уговорила: «Не гулять идёшь, а в колонне». Со скрипом согласился – девочки несли шары, мальчики шли с флажками. Не перепутать.
Берет после демонстрации снял. Вместе с флажком сунул маме. Хоть пятка и выскальзывала, во двор входил королём. Как же, участник парада, школьник! А вы кто? Детсадовские сопляки.
Ещё издали увидел груду кирпичей, и возле них Онька и Вовку. Соорудив несколько арок, они катали машинку. Прихрамывая, приблизился. Ноль внимания.
Ах, так? Ну, держитесь!
Толкнул носком ближнюю арку. Кирпичи упали. Ногу отдёрнул, а туфля осталась. Вовка сгоряча отшвырнул её.
О, ужас, исчезла в канализационном люке! Кто сдвинул крышку?
Виновник сразу дал дёру, а мы с Оньком уставились в тёмный проём. Перевёрнутая туфля покачивалась в густой жиже. Без удочки не обойтись.
На асфальте малявки играли в «классики». Рядом девочка со скакалкой.
Вот! Если найти крючок, длины скакалки хватит. Онёк, вспомнив, где видел алюминиевую проволоку, убежал. Я же в одной туфле вприпрыжку направился к девочке.
- Как тебя звать?
- Зинка, а что?
- Дай скакалку.
- Зачем?
Поднял штанину, и белым носочком показал на колодец.
- Там туфля.
Малявки, наблюдавшие за мной, рассмеялись. Но Зинка осталась серьёзной.
- Пойдём!
К люку сбежались все. Не каждый день такая рыбалка. За дело взялся Онёк – я ведь король.
Проволока гнулась хорошо, крючок получился на славу, на ручке держался крепко.
Вдруг Зинка крикнула:
- Я хочу! – и чтоб не отказали, добавила. – Моя скакалка!
Онёк, глянув на меня, согласился.
Зинка встала на колени. Не обращая внимания на запахи, опустила скакалку в люк.
Я успокоился. Если нет шнурка, зачем туфля? И как её теперь вонючую носить? Она ведь парадная.
Зинка погрузила крючок в жижу. Не боясь запачкаться, второй рукой упёрлась в крышку. Подвела удочку под туфлю и тихонько потянула. Есть! Рыбка пошла вверх. Секунда – и она оказалась на земле, мокрая и грязная. Вдруг за спиной кто-то всхлипнул. Обернулся – незнакомый мальчик. Палец показывал на туфлю.
- М-мой папа.
Мальчика звали Валиком. Он видел, как из шахты выносили трупы, видел, как мать с криком бросилась к отцу. С тех пор стал заикаться. Валика привезли к бабушке, здесь и остался.
Вскоре в штабе появился Онёк. За ним, как по команде, Жека, Вовка, Феля, Валик. Через полчаса уже весь двор вместе со мной направлялся к разбитке. Зина принесла платок и я, намотав его на руку, мучительно решал – завяжу глаза или нет?
Пройдя через пролом в стене, оказались в каменном колодце.
Сырое, неровное дно, заросшее бурьяном, таило для незнакомца немало опасностей. Можно провалиться в глубокий подвал. Можно поранить ногу об острый железный штырь, незаметный в траве. Можно просто наступить на дохлую кошку.
В то же время это было место таинственное.
Заплесневелые, щербатые стены с растущими из них тут и там кустиками, казалось, источали запах вечности. Словно тысячу лет здесь ничего не менялось. Неведомые чудаки-строители искусно изогнули железные балки, слепили замысловатые карнизы и даже каким-то образом подвесили на прутьях целый лестничный пролёт. Что за архитектурный стиль? Без крыши, с улетающими вверх окнами? Птицы в этом здании всегда кричали тревожно. Проносились стаей над острыми уступами, ныряли вниз, кружили между стенами.
Меня охватило странное чувство – случится что-то непредвиденное и всё на сегодня отложится. Ещё хотелось, чтобы кто-нибудь сказал – остановись, не рискуй, разобьёшься. Сказал бы, как другу. А так, получалось, я какой-то гладиатор. Потом бросятся к трупу и что станут делать? Уже сегодня узнает весь город. А Вита? Вита воскликнет – ах, это тот мальчик, который ходил туда-сюда на перемене. И через день забудет. Нет, глаза завяжу обязательно!
Начался обход. Врач подтвердил, что спицу сегодня вытащат. Я спросил, можно ли будет взять её себе? Зачем? В память о тополе.
Он рос за больничным окном. Когда заходило солнце, от него падала тень на потолок. Лёгкий ветерок оживлял картинку, и в загадочном танце пятен вдруг появлялся смысл. Я увидел порхающую бабочку. И пожалел её. Не улететь с потолка, приклеена намертво – как к ночному небу звёздные медведицы. Но бабочка не теряла надежды. Каждый вечер вновь и вновь била крыльями, не на шутку упорствуя. Увы, не понимала, что обречена. А солнце так и дразнило её – давай, давай осталось немножко. Затем, раскрасневшись, оно быстро пряталось, но стыдливая улыбка ещё долго догорала в раме.
И вдруг случилось чудо. Бабочка исчезла. Поражённый, разглядывал голый потолок, не веря своим глазам. Оказывается, ночью сильный ветер сломал тополь. Я обрадовался за бабочку, но в тот же миг стало грустно. Никогда она не вернётся.
Навсегда улетел и Жёлтый мотылёк, воздушная девочка в ярко-жёлтом платьице.
Она приехала на третий день лагерной смены. Имя необычное – Инесса. Но я уже окрестил её Жёлтым мотыльком. Вечером почувствовал необъяснимое волнение. Не запел со всеми, отошёл от костра, сел на опрокинутую лодку. Хлюпала лёгкая волна, словно всхлипывала. Из пламени с треском вырывались искры. Счастливые, взлетали вверх. Затем, поостыв, метались над притихшим морем и одна за другой умирали во мраке.
Надо срочно учиться танцевать. Нет, переставлять ноги в такт музыке я умел. Но как это делать красиво? А Жёлтый мотылёк танцевала! Даже мальчики из старших отрядов заглядывались. Но их подружки завидовали.
Откуда берётся это чувство? В частности, у меня? Выпрыгнет неожиданно, и никакой силой воли не вытравишь. Ох, как за это себя ненавидел! Однако попробуй остаться спокойным, если кто-то что-то делает лучше тебя.
Да, девочки завидовали Жёлтому мотыльку, но я ею любовался. А вот она могла бы заинтересоваться мной? Эх, если б заглянуть к ней в душу?
Вчера неплохо взял пенальти, когда мы играли на пляже в футбол, сегодня прыгнул сальто с баркаса, рискуя быть наказанным. Но где хотя бы один-единственный одобрительный взгляд?
Мы ходили вместе, а жили в разных мирах. И тогда я сделал открытие. Состояние неопределённости восхитительно само по себе. Это какой-то полёт. Между надеждой и отчаянием, наслаждением и болью, желанием парить и страхом рухнуть.
Но полёт внезапно прервался. Вожатая выбрала нас читать стихи Гарсиа Лорки. Готовился вечер его памяти. Теперь можно было не прятать глаз.
Мы усиленно репетировали. Но одновременно и спорили, и смеялись, и грустили. Лучшего общения не придумать. Да ещё чувствовал себя уверенно. Занимаясь в школьном драмкружке, неплохо декламировал. Был даже лауреатом областного конкурса чтецов. К моей радости и Жёлтый мотылёк знала немало стихов. Вожатая, открыв рот, слушала наши импровизации. И предвкушала успех. Она не ошиблась. Нам устроили настоящую овацию. Потом мы остались одни.
В тени декораций молча смотрели друг на друга. Так хотелось обнять Жёлтого мотылька. Но вдруг она шагнула ко мне сама. Чмокнула в щёку и убежала.
В эту ночь заснуть не мог. И не лежалось. Сидел на койке, оглядывая ребят. Что им снится? Подошёл к окну. Чёрные силуэты деревьев отпечатывались на звёздном небе фигурами всадников. За спиной кто-то похрапывал. А невидимое море вздыхало от любви.
Теперь мы с Жёлтым мотыльком не разлучались. Полдня на пляже. Так получалось, что в чём-то соревновались. Рисовали на мокром песке картинки-головоломки. Сражались на ракушках – чья треснет. Играли в морские камешки – подбрасываешь один, остальные заталкиваешь «в домик» под ладонь. После обеда я уносил за ней посуду. А вечером она учила танцевать. Нас называли не женихом и невестой – голубками. Видимо, трогательно смотрелись со стороны.
Её мама приехала неожиданно: «Срочно, доченька, машина ждёт». Прощался наспех, словно до завтра. Достал из кармана шамот с дырочкой посередине, протянул на память. Мотылёк молча взяла. И сказать нечего – уезжала навсегда на родину отца-испанца.
Я не ждал, когда отъедет машина, побежал к морю и в слезах упал на песок. Очнулся в сумерках, рядом сидела вожатая. А Жёлтого мотылька больше не было.
Открытой площадки у опасного карниза для всего двора не хватило. Кто-то остался на разбитой лестнице, кто-то этажом ниже. Стена хорошо видна отовсюду. Но почему ничего не происходит? Обмануло предчувствие?
Итак, назад дороги нет. Вперёд – к славе или смерти!
Размотал платок. Не оглядываясь, ступил на уже освоенный карниз. Стало тихо, даже птицы замолкли. Непроизвольно посмотрел вниз. На земле – тень с яркими пятнами окон. Слава богу, дрожи в ногах нет, только лёгкая тошнота.
Небольшими приставными шагами уверенно двинулся по карнизу. Первая трудность, переступить на ребро стены и удержаться на узкой кромке. До стены всего метр, но ведь по обеим сторонам пропасть.
Я чувствовал на себе напряжённые взгляды. Кто о чём думает? Вовка скорей всего о том, чтобы я струсил и вернулся. Онёк с Валиком искренне болеют за меня. Жека и Феля завидуют. Паша? Про остальных сказать трудно. Просто наблюдают. А зрелище захватывающее. Тем более, если сорвусь. До сих пор помнил, как замирало сердце, когда впервые увидел в цирке летающих акробатов.
Шажок, ещё шажок. Вот и стена. С опаской смотрел на убегавшую вдаль смертельную тропинку.
Чёрт возьми! Забыл снять сандалии. С завязанными глазами идти надо босиком. Зацепил сандалик за карниз, сдвинул с ноги и стряхнул вниз. Кажется, вскрикнула Зина. Со вторым поступил так же. Проследил, куда оба упали.
Пора перешагивать. Эх, пронестись бы сейчас сломя голову. Даже тело качнулось от ударившей горячей волны. Но в миг опомнился. Осторожность, предельная осторожность. Непроизвольно улыбнулся. Ещё не подарил бабушке плюшевое платье. И не потряс человечество. Умирать нельзя. И не умру!
Внезапно почувствовал в себе такую уверенность, словно за спиной выросли крылья. Стена теперь казалась сущей ерундой. Сосредоточился. Чуть присел. Резко шагнул вперёд. Есть. Даже не покачнулся. Десять баллов!
Ступни ощущали каждую выбоинку. Тут уж точно не ступала нога человека. Захотелось обернуться – как там на площадке? Нет, этого делать нельзя.
Стал скручивать платок. Поднёс к глазам. Завязал на затылке. В слепом пространстве замерцали серебряные пятна.
Что ж, с Богом! Мы часто повторяли эту фразу после фильма «Крестоносцы». Ходили и всем классом, и всем двором.
Двинул вперёд правую ногу. Приставил левую. Первый шаг есть! Здесь ширина в два кирпича – целый проспект. Вот дальше стена сколота. А в самом конце – голая железная балка, чуть шире рельса. Но до неё ещё идти и идти.
Куда делись птицы? Странная тишина. А может это сон?
Двигался автоматически. Прежде, чем сделать шаг, нащупывал носком ноги оба края. Поставив ступню, придвигал другую.
Стену изучил неплохо. Но где нахожусь – не знал.
Ага, вот, кажется, скос. Так и есть. Он в два раза уже. Теперь предельное внимание. И немного другая позиция. Ступни разворачиваю, колени сжимаю. Пружиню, проверяя устойчивость. Пальцы на весу, но страха нет. Продолжаю движение. Правую ногу чуть вперёд и подтягиваю левую. Опять правую, к ней левую. Шажок за шажком. Сантиметр за сантиметром.
Оказывается, с завязанными глазами идти легче – не видишь бездны. Интересно, второй раз пройду? Что за мысль, словно прошёл – в первый. Сразу вспотел. Спокойно, только спокойно. Скоро балка, а там три-четыре шага – и всё.
Ещё немного продвинулся. Вдруг почувствовал, что кирпич под правой ногой шатается. Переступил его и коснулся железа. Балка! Так и застыл. Куда поставить левую? Кирпич может рухнуть. Неужели конец?
Из дремоты вывел шум. Открыл глаза. У койки стоял врач.
- Сейчас освободим тебя от этой железки, – он улыбнулся.
- И сразу можно будет встать?
- Попробуй.
Врач обычными кусачками перекусил спицу, а сестра сделала в руку укол. Когда мышца онемела, хирург зажал щипцами торчавший из сустава железный кончик и осторожно вытащил остаток спицы.
- Просил на память, держи.
Я взял инородное тело и стал рассматривать. Медсестра, обработав ранки, перебинтовала руку. Врач ушёл. Я попробовал сесть. В глазах потемнело. Пришлось снова лечь.
- Что, плохо? – спросила сестра.
Я кивнул. Она усмехнулась.
- Подожди, и ходить будешь учиться.
- Как учиться?!
- Ноги будут и подгибаться, и заплетаться.
Опять вспомнилась слабость на стене.
Боялся шелохнуться. Но спасли птицы. Подняли крик, и я пришёл в себя. Стал тихонько скользить по балке. Казалось, прошла вечность. Но вот он – шершавый цемент. Это площадка. Победа!
Сорвал повязку. Повернулся. Увидел онемевший двор. У Зины лицо закрыто руками. Неужели так переживала?
Вниз летел через три ступеньки. Зацепился за штырь. Вышел с поломанной рукой. Родилась легенда – упал со стены. Через много лет все так и считали.
Нежданно-негаданно мы оказались в ловушке. Я и Онёк. Безусловно, вина моя. Но кто мог знать про этот проклятый гроб? А всё из-за Виты…
Такие удары – крайняя редкость. И вдруг пошли один за другим.
В четвёртый раз, скользнув по столу, шарик отлетел к стене, глухо ударился о пустотелую штукатурку, резко упал и дробью затих на стёртой половице. В четвёртый раз за ним нагнулся растерянный Юрок, завсегдатай школьного теннисного стола.
Он сменил подачу. Но моя ракетка казалась волшебной. Пять – ноль.
Зеваки, набившись в этот коридорный аппендикс, таращили глаза. Как же так? Непревзойдённый Юрок, десятиклассник, с лёгкостью выбивавший за перемену трёх-четырёх человек, всухую проигрывает какому-то семикласснику!
Творцом чуда была, конечно, Вита. Она стояла у стены, картинно отставив бедро и с ножкой накрест. Укороченное платье так обтягивало округлившуюся за год фигуру, что, казалось, лопнет. Рискуя навлечь гнев учителей, девочки специально ушивали школьную форму.
С Витой до сих пор не объяснился. Боясь отказа, ждал особого момента. И вдруг увидел её здесь.
С чего бы это? Вита не любительница тенниса. И вообще, на переменах играли только старшеклассники. А чтобы быстрее, до одиннадцати очков. Как-то попробовал занять очередь – куда там!
Но сегодня треснул шарик. А другого нет. Ёкнуло сердце – вот шанс сыграть на глазах у Виты. Не веря себе, крикнул:
- Хотите китайский?
Юрок удивился.
- Хотим.
Китайские продавали раз в сто лет. Но бабушка достала целых две пачки.
Дрожащими пальцами распечатывал присланную бандероль. А когда выкатились шарики, сердце радостно запрыгало. Беленькие, гладенькие, с красивыми красными иероглифами. Наберёшь в ладонь – не налюбуешься. Но главное, крепость. Можно целый день лупить ободранной ракеткой и хоть бы что. А уж таким чудом, как у меня – бей до скончания века.
Свою ракетку лелеял. Трепетно проводил мизинцем по лаковому ребру с тугой губкой, приятно щекотал ладонь о мягкие шипы, услаждал взор ярким рисунком на костяной ручке. Ракетка тоже подарок бабушки. Как и магнитные шахматы.
Всё хранилось в портфеле, в тайном отделении, вместе с личным дневником и неразлучным рапаном. Его безбрежный волнующий шум каждый раз уносил меня от школьной тоски.
- Дарю шарик за одну партию, – произнёс твёрдым голосом.
Юрок выдержал паузу.
- Давай.
Я метнулся в класс. На выигрыш не рассчитывал, но и в грязь лицом ударять не собирался.
Во дворе мы сражались каждый день. Правда, там не до мастерства. Стол корявый, со щелями, с подгнившими от дождя досками.
Вместе с шариком прихватил и ракетку. Ну, держись, Юрок! И правда – удары пошли один за другим.
При счёте: восемь – два, в мою пользу, прозвенел звонок. Как жаль, могла быть сенсация. Теперь не доиграть – последний урок. Но Юрок приготовился к подаче. И болельщики не расходились.
Продолжили. Шарик на моей стороне. Ударил – мимо. Чёрт возьми! После новой подачи срезал шар в сетку. Что с рукой? Ещё подача – ответный удар и снова сетка.
Может, поиграть в «тыкалки»? Не помогло.
На второй звонок никто не обратил внимания. Но счёт пока мой: восемь-семь.
Подал – за стол. Внутри всё оборвалось. Проиграл подряд шесть очков! Подбросил шарик. Вжик – подрезал. Юрок не взял! Вновь подал. Ответный удар. Девять-девять.
Ноги ватные, ничего не вижу. Взмахнул ракеткой – стук-стук, стук-стук. Очко его. На лице торжествующая улыбка. А где Вита?
Вдруг окрик – недалеко завуч. Не раздумывая, сделал подачу. Шарик вернулся. Чудом подставил ракетку. Удачно. Счёт сравнялся!
И тут завуч встала передо мной. Встретил её взгляд. Кошмарный! Внезапно увидел, как Вита уходит с Юрком. Вот разгадка её присутствия здесь!
Пришёл в себя только в классе. Учитель физики, Килограммометр, объяснял природу колебаний. К чёрту!
Достал рапан и приложил к уху. Сразу услышал море. Как впервые, совсем маленьким.
Оно виднелось за пальмами ярко-синей полоской. Шум волновал и очаровывал. Вырвавшись от мамы, я бросился вперёд и побежал навстречу красоте – этой фее-невидимке, которая обнаруживает себя, лишь надев божественный природный наряд. Ослепила солнечная шляпка. На небесной блузке красовалось редкое ожерелье облачков. Бескрайнюю синюю юбку с пенистыми кружевами охватывал поясок-горизонт с пряжкой-корабликом. А ещё тянулся шлейф из разноцветных камешков.
Умопомрачение!
- Ты не желаешь слушать?! – громом ударил голос Килограммометра.
- Извините, – опустил рапан. Вдруг меня озарило. – Это резонатор, усиливающий звуки.
- Ну, ну.
- Даже открою тайну. Перед вами слуховая машина времени.
- Что же в ней слышно?
- Одну минуту, – я покрутил волшебную раковину. – О! Диапазон пятого века до нашей эры. Слышу голоса Сократа и Евтифрона. Последний принёс жалобу на своего отца.
- Постой, каков принцип работы твоей машины времени?
- Проще некуда. Произнесённое слово в виде колебаний уносится в космос. Кривизна пространства бесконечно отражает его. Раковина способна уловить слова тысячелетней давности.
- Принципиально невозможно. Ставлю двойку! В космосе нет частиц, носителей звука. Там вакуум.
- В этом весь и парадокс. Возьмите, послушайте.
- Не собираюсь выглядеть дураком. Я целиком полагаюсь на свой разум.
- Но разве можно ему доверять? По логике не должно быть ни этого мира, ни материи, ничего. Но всё удивительным образом существует.
- Это не тема нашего урока.
- Но смотрите, на ваш графин падают солнечные лучи. Потрогайте, нагревается не прямая стенка, а противоположная.
- Не может быть! – Килограммометр непроизвольно коснулся графина. – Правда! – но тут же взял себя в руки. – Об этом эффекте я расскажу, когда будем изучать оптику.
- Извините, но эффект в том, что, разговаривая со мной, вы повернули графин на сто восемьдесят градусов.
Лицо учителя налилось краской.
- Если ты такой умный, тебе здесь делать нечего. Выйди!
Я пожал плечами, встал и пошёл. На ходу бросил:
- Не оттого ли все беды, что разум никогда не сомневается в самом себе?
И всё же надо обыграть Юрка! Не сейчас. Сделаем во дворе стол. Нормальный. Доски есть в столярном цехе. Давно хотели стащить – не решались. Теперь сам возьмусь за дело.
С крыши нашего дома хозяйственный двор жилищной конторы мог казаться постороннему неприглядным. Полуразрушенный кирпичный забор, заросший бурьяном; разбросанные внутри него кубики-мастерские с захламлёнными крышами; покосившийся деревянный склад с горой ящиков; низкая котельная с проржавевшей трубой и спрессованной кучей угля у входа; недостроенный когда-то гараж, с вросшей в землю разбитой техникой; а между строениями – брёвна, трубы, какие-то станины, мешки с цементом, рулоны с толем, яма со смолой, и в центре – никогда не высыхающая огромная лужа с мазутными разводами.
Да, двор был таким. Почти безжизненным. Иногда заедет машина, и что-то погрузят. Иногда кто-то пройдёт.
Но для нас эта заброшенность представлялась естественной и неотъемлемой частью мироздания. Каждый закоулок обжит, каждый мил. В густом бурьяне мы прятались от разбойников. Осенью, высохшие стебли ломали для стрел. В горе ящиков делали потайной лаз и выстраивали внутри лабиринты. На разобранном тракторе и допотопном грузовике летали в туманность Андромеды. А ещё жевали смолу, жгли магний, стреляли карбидом и, чуть не забыл, мастерили самокаты из найденных в груде металлолома шарикоподшипников.
Взрослые не обращали на нас внимание. А когда закрывались мастерские, не гонял даже сторож. Видимо, был уверен в запорах.
Не так давно все поголовно выпиливали. И бегали в столярный цех за фанерой. Цех – одно название, скорее, большой сарай с решётками на окнах.
Хромой плотник Тимофей нам не отказывал, только предупреждал, чтоб не шли через ворота. Никто и не шёл, дыр в заборе хватало. С Тимофеем работал высокий парень, Толян. Говорили, после армии у него непорядок с головой, но мы ничего не замечали. Частенько в цех заезжал безногий Горыныч на самодельной деревянной каталке. И тогда все трое забивали «козла».
От Горыныча вечно разило перегаром, не подходи – спалит. Отсюда и прозвище, преобразованное от Гаврилыч. Пьяный-то, пьяный, но всегда выбрит и чист – благодаря жене, женщине, на удивление, красивой. И с именем подходящим – Василиса. Она каждый раз с улыбкой, без скандала забирала мужа домой, хотя тот ругался и обзывал её кровопийцей.
Струганные доски лежали в штабеле за циркуляркой. Одна к одной. На них мы и положили глаз. Операция представлялась простой.
Я и Онёк незаметно проберёмся в подсобку и спрячемся за стеллажами. Когда все уйдут, доски просунем в щель под дверью. Снаружи их примут наши. А утром цех откроют, выскользнем. Если всё пройдёт гладко, шума не будет. Подумаешь, десять досок.
Наметив день, мы приступили к делу. Сначала заморочили голову Тимофею, а когда отлучился Толян, быстро юркнули в подсобку. Засели и стали ждать. Но смена кончилась, а стук в цехе продолжался.
Я глянул в щель. Оба что-то мастерили. Только через полчаса понял – делают гроб. Видимо, срочный заказ. Да, не всё коту масленица. Но в любом случае – коротать ночь. Мы бросили на пол несколько пачек брезентовых рукавиц и уселись на них.
Тихонько шептались. Я говорил о Вите. И, не узнавая себя, плакался. Да, я гадкий утёнок, а Юрок гусь. И Вита на выданье, а у меня только-только припухли соски.
Онёк не спорил и согласно кивал. Это убивало. Ну, возрази, поддержи – нет.
Перешёл на другую тему. Почему Сарай пальчиком поманит, и все девочки у его ног? Откуда такая несправедливость? Не только в классе, вообще, на земле?
Я всегда возмущался взрослыми. Как можно что-то утверждать, не зная природы человека? Из чего они исходят? И почему позволяют себе говорить – делайте так, а не иначе, это хорошо, а это плохо? Неужели только из морального кодекса? Но куда, в таком случае, деть все бабушкины книги?
Больнее темы не было. В школе утверждают – мы учим добру, учим прекрасному. Но можно ли этому научить? Ах, как великолепно задавал Протагору подобные вопросы Сократ. Однако истину так и не нашли. Зато очкастая завуч нисколько в ней не сомневалась. «Наша цель, – без конца повторяла, – счастье всего человечества». Неужели есть общее счастье? Так и хочется открыть Геродота и кричать – узнайте, что говорил о счастье Солон! Куда там. Или ещё. «Будете хорошо учиться, обязательно достигните цели». Правда? Но вникните в библейскую мудрость – не храбрым достаётся победа, не мудрым хлеб и не у разумных богатство, а время и случай для всех их. Вдумайтесь – время и случай! Но попробуй в школе заикнуться о Библии, засмеют. И вообще, не любят ссылок на книги вне программы.
В запале схватил со стеллажа лампочку. Вынув из упаковки, сунул Оньку.
- Что это?
- Будто не знаешь.
- Вот представь, такая стекляшка попадает в руки средневековому алхимику. Его ответ?
Онёк повертел лампочку в руках.
- Похожа на запаянную колбу.
- Правильно. Алхимик оторвёт цоколь, вытащит спираль и зальёт в лампочку жидкость. Но ему и в страшном сне не приснится, что назначение этой стекляшки светить!
- Тогда не знали про электричество.
- А что знают сегодня про человека? Известно его назначение? Нет. Однако спокойно заливают в нас всякие воспитательные растворы. Вдруг это кислота?
- Кислота? А кто говорил, что на тебя ничего не действует.
- Да, не действует. Но я о другом. С точки зрения звёзд, человек насмешка природы.
- Почему?
- Потому что он обладает бесконечно малым диапазоном восприятия. Истинный космос для него – чёрный провал. Как, например, для слепоглухонемого, да ещё парализованного – окружающая действительность. Что же касается самой жизни – налицо строго продуманная, со смертельным исходом ловушка. Попробуй, вырвись.
- Зачем мне откуда-то вырываться? Просто, живи и всё.
- Просто жить невозможно! Эта ловушка очень коварна. И коварство её вот в чём. Есть пары вечных игроков-соперников: красивый – урод, умный – дурак, талантливый – бездарь. Их цель: победить-выжить. И льётся кровь через века и тысячелетия. Кто не желает, всё равно участвует. Хочешь не хочешь – борись! Иначе погибнешь. А правила игры простейшие – действуй в соответствии с природой. Любой порыв закономерен, возможен и не подлежит осуждению. Зла нет. Его придумали сами игроки. Чтобы обезоружить противника. Издай закон – не дыши. Сразу все преступники. Но разве гнев, зависть, тщеславие изначально не присущи человеку? Почему, в таком случае, это смертные грехи? А брак? Сами придумали, потом пишут – не прелюбодействуй. Неужели от природы человек однолюб-паинька? Или кому-то непонятно – не убий? Смешно, когда всё валят на дьявола. Будто человек не убивает животных, не рубит деревья. Но быть может, та же берёзка краше его воспринимает мир.
- И что теперь, вешаться, раз мы родились людьми?
- Не знаю. Я ведь тоже не лишён зависти. Есть у меня неприязнь к тому же Юрку. А почему? Да не хочу уступать ему Виту! – ударил кулаком о кулак. – Именно за это себя ненавижу, именно это и называю ловушкой.
- Тише.
Онёк приложил палец к губам. Я замолчал и подошёл к двери. Глянул в щель. Прямо на крышке гроба стояла трехлитровая банка. Тимофей и Толян пили. Да, самогон им заменял всё.
А что надо мне? Стать независимым от вселенной? От материи? Нет, я просто не хочу совершать насилия. Никакого!
К Тимофею и Толяну присоединился Горыныч. Кто же умер? Вспомнился Геродот. Шепнул Оньку.
- Знаешь, что говорил царю Ксерксу его дядя, когда перед ними проходило их несметное войско?
- Что?
- Смерть для человека самое желанное избавление от жизненных невзгод, а божество, позволив ему вкусить сладости жизни, оказывается при этом завистливым.
Онёк бросил:
- Я повторяю, мне жить нравится.
- А тем троим? – я показал на дверь.
Онёк усмехнулся.
- Иди, спроси у них.
Но разве они задаются подобными вопросами? Они пьют, и они счастливы. Мне этому не научиться никогда. Правда, и счастье бывает разное. Читая о древних воинах, как-то задумался. Ладно, Ксерксу слава, а им, штурмующим стены, за что погибать? И сделал открытие. За возможность вкусить запретный плод.
Ворвался в город – руби, сжигай, насилуй. И никакой кары, ты победитель. Я представлял сладость такой безнаказанности.
В цехе потемнело. Толян, шатаясь, включил свет. От щели на пол легла светлая полоска. Горыныч взялся нарезать сало. Раскисший Тимофей, о, ужас, достал ещё одну банку. Толян убрал пустую. Откуда ни возьмись – Василиса.
Я толкнул Онька – конец нашему плену.
Но муж усадил жену. Поднёс стакан. Василиса выпила, а меня передёрнуло. После недавнего дня рождения Жеки смотреть не мог на спиртное.
Впервые глоток водки сделал тайком из любопытства. На домашнем застолье. Боялся, что опьянею. Не почувствовал. Ещё раньше пробовал у бабушки сухое. И всё.
Жека набрал креплёного. По бутылке на брата. Пили в штабе. Вкус понравился. Но удивило необычное состояние. Лёгкость, приятное головокружение, непередаваемая радость. Неужели от вина? В висках застучала кровь, и всего куда-то понесло.
Пацаны закурили. Я затягивался однажды – не понравилось. Больше не прикасался. Но тут вдруг скурил сигарету.
А потом Жека вытащил водку. Всего бутылка, но пить согласились только я и Феля. Именинник разлил на троих. Выпили сразу. Меня неожиданно качнуло. И словно бросило на карусель.
Что происходит? Во рту приторная сладость. В животе спазмы. Стараясь унять их, стал глотать слюну. Не помогло. К горлу подкатила волна. Схватился за рот. Но волна выплеснулась прямо в руку.
Бедные челюсти. Я так ещё не рвал. Выворачивало наизнанку. Сознание мутилось. Хотелось умереть. Собутыльники с испугу поволокли домой. Тела не чувствовал. Мать в панике вызвала скорую. Что-то мелькало перед глазами. Потом провалился в темноту.
Онёк не находил себе места. Стал нервничать и я. Как там ребята? Ждут? Вдруг крик Василисы. Мы бросились к щели. Картина жуткая. Толян бил Горыныча деревянным молотком. Рядом кружила Василиса.
- Прости его, он по пьяни!
- Убью гада! – вопил Толян и продолжал наносить удары.
Несчастная повисла на нём. Тот крутанул плечами. Женщина удержалась, но нарушилось равновесие. Оба повалились в стружку. Внезапно Толян отбросил молоток и как коршун вцепился в Василису.
- Отстань дурень!
Но Толян обезумел. Мы стояли ни живы, ни мёртвы. Сбежать? Ноги словно приросли к полу. Не могли даже заткнуть уши, чтоб не слышать стоны.
Что же произошло? Табуретка опрокинута. Банка разбита. Тимофей, уронив голову, пьяно мычал. И Горыныч в крови. Наконец, он зашевелился и потянулся к каталке. Не достал.
Вскочил Толян. Не глядя по сторонам, выбежал из цеха. Василиса кинулась к мужу. Усадила его и осторожно обтёрла кровь. Затем, взяв на руки, понесла, как ребёнка.
Толяна утром увидел сторож. Тот лежал на куче металлолома, в блевотине и с острой скобой в груди. Скорая увезла труп.
Мы убежали вслед за Василисой. На досках поставили крест. Стол так и не сделали. С Юрком больше не играл. А Вита через годы будет плакать на моём плече пьяными слезами.
Я впервые переживал боль от предательства. Кто тянул Пашу за язык?
Пробраться из одного сарая в другой труда не представляло. Под наклонной крышей деревянные перегородки. В каждой нет доски.
Взрослым и в голову не приходило, что можно пролезть в узкую щель и спрыгнуть вниз. Как потом выбраться? Одному действительно трудно, но, помогая друг другу, не проблема.
Холодильниками ещё не разжились, и всё ставили в погреба. Лафа перед праздниками. Вот вам – компоты, вот – холодцы, вот – винегреты. Но самое лакомое блюдо – наполеон.
Когда темнело, оставляли Зину на шухере и через наш сарай – вперёд, в соседние. Набрав вкуснятины, сразу на крышу. Пировали в заветной ложбине. С одной стороны высокий каменный карниз, с другой – покатость, убегавшая к широкой, как на корабле, трубе.
Постелив старые одеяла, усаживались кругом. Зина, единственная из девочек, раздавала ложки и трапеза начиналась. Уплетали за обе щёки. Поев, валились на спину и блуждали взглядом по звёздному небу.
Ворованная еда никого не смущала. Наоборот, весело обсудив набег, строили более авантюрные планы. Как, например, ограбить банк или, на худой конец, сберкассу. Пофантазировав, предавались мечтам светлым. Какими станем? Что будем делать? Рисовалось безоблачное будущее. Каждый велик и знаменит.
О чём только не говорили. Могли вспомнить, как коптили стёкла на школьном дворе, надеясь увидеть первый запущенный спутник. Не сомневались, что прогуляемся по Луне, да и по Марсу.
Иногда просто молчали. Материальное почти не затрагивали. Известно – всех уравняет коммунизм. Даже на спичечных этикетках стояло, сколько будет пар обуви или костюмов у каждого.
Но меня интересовало не это. Чего достигну сам? И, главное, буду ли любим?
Однажды притащил книгу из заветного чемодана. О физиологии мужчины и женщины. Пацаны нависли надо мной и при свете фонарика рассматривали иллюстрации. На Зину не обращали внимания. Но когда появился рисунок женского полового органа, она сама заявила о себе.
- Можете обойтись и без картинки.
Нисколько не смущаясь, подняла платье и приспустила трусики. Мы замерли.
- Давайте, сверяйтесь, – подбодрила она. – Вдруг чего не хватает?
Фонарик держал Вовка. После этих слов он перевёл луч на Зину. Эка невидаль – две пухлые складки. Но никто не бросил ни слова.
- Читай, – обратилась Зина ко мне, – а Паша будет показывать.
Мой голос звучал в полной тишине. Вовка, как автомат, водил фонариком туда-сюда. А Паша тыкал пальцем.
Когда больше никуда проникнуть не удалось, Зина легко подтянула трусики и опустила платье. Вдруг снова, как удар грома.
- Теперь посмотрю я. У каждого.
Гробовое молчание. Зина взяла фонарик.
- Давай, Паша, ты первый.
К моему удивлению, тот не воспротивился и расстегнул брюки. Проказница присела. Обведя нас уничтожающим взглядом, поймала Пашину драгоценность, как муху.
- Не пощупаешь, не поймёшь.
Подчинились и другие. Вот тебе раз!
Зина вначале наводила фонарик, а потом решала, взяться рукой или только дотронуться пальцем.
Нет, я ей такого удовольствия не доставлю. Словно угадав мои мысли, она обошла меня и вернулась к Паше.
- А с тобой мы поебёмся, – просто сказала Зина.
Какой там гром – ударила молния. В меня сразу две. Здесь и удивление – во, даёт! И мат – не переносил от девчонок.
Паша нервно завертел головой. А мы, затаив дыхание, вылупились на Зину.
Легко сняв трусики, она бросила их мне. Затем толкнула своего избранника в грудь. Тот безвольно опрокинулся на спину.
- Лучше один раз увидеть, чем сто раз прочитать, – за трусиками полетело платье. – Садитесь детки поближе, номер не смертельный. Всё расскажу и покажу.
Пацаны, как по команде, переползли к изголовью Паши. Тот отрешённо уставился в небо. Зина заявила, что она не целка, и сломал её троюродный брат. Ой, ля-ля!
Всё продолжалось не больше минуты, но с обещанными комментариями. Зина поднялась и потянулась к платью. Жека уцепился за него.
- И со мной давай!
- Нет, я вам не блядь!
Логично. С Пашей Зина как бы опять дружила. Остальные, ждите очереди.
Я размышлял. Неужели все женщины такие? А Вита? Вита могла бы вот так запросто соединиться с Юрком? И вдруг с ужасом подумал – да. Захотелось разбить голову о каменный барьер.
На следующий день, уже без Зины, разбирали всё в подробностях. Нас будто прорвало. Хохотали не останавливаясь. Но большинство уколов получал Паша.
Началось с того, что я назвал его – лабораторным стендом. Всем очень понравилось. Марик тут же добавил: «Стенд с пробиркой». Я бросил: «Лучше с термометром, – и развил мысль. – Зина воткнула его в себя и стала мерить температуру».
Все покатились со смеху, а Паша ушёл.
Конечно, ему завидовали. И я тоже. Ещё обижало, что проказница даже не попыталась меня облапить. Ночью приснилась. Идёт по краю крыши. Голая. А на глазах повязка. Кричу: «Упадёшь!». Не слышит.
На шухере стоял Вовка. Мы перелезали из сарая в сарай, разведывая, где что есть. А Паша с Зиной застряли у Цехмейстеров.
Внезапно условный свист. Кто-то шёл к сараям. Я метнулся к щели.
Ага, это старая кошёлка Ида. И куда её на ночь несёт? Стоп, но там же влюблённая парочка! Услышали они свист или нет?
Жильцы иногда замечали пропажу и ломали голову, кто мог открыть замок? Но из-за тарелки холодца шум не поднимали.
Крик Иды послужил сигналом к бегству. Мигом – в наш сарай, через лаз – в штаб, оттуда – на крышу. Примчались все, кроме Зины и Паши.
Надо выручать. Послали на разведку Онька. Но тот вернулся ни с чем.
Вдруг на крышу вылез мой брат. Он сообщил, что к нам пришёл незнакомец, мама очень расстроена и зовёт меня домой. Понял – это связанно с сараями.
Когда мама не в себе, находиться рядом страшно. То разрыдается, как дитя; то истерика, с угрозой покончить с собой, то внезапный обморок. Последнее, самое ужасное. Папа начинал суетиться, совал чашку с водой, иногда вызывал скорую.
А виной, чаще всего, бывал я. И каждый раз давал себе клятву – ничего похожего больше не делать. Но, увы, в жизни находилось столько непохожего.
Вот и сейчас, увидев снятую крышку приёмника, сразу всё понял.
В тайне от родителей я выходил в эфир в средневолновом диапазоне. Это была эпидемия. По несложной схеме любой желающий мог спаять одноламповую приставку и подключить её к приёмнику.
Моим позывным был – шахматист. По сравнению с распространёнными «голубыми скелетами», «огненными черепами» или «альтаирами» – нетипичный. Правда, одно время выходил в эфир ещё какой-то «букварь», но потом куда-то исчез.
Кто скрывался за позывными – тайна из тайн. Официально, мы радиохулиганы. Создаём помехи. Так что, если попался – штраф и конфискация приёмника. Для семьи – разорение.
Работал вместе с Оньком. Его марки и мои китайские шарики обменяли на радиодетали. Спаяв приставку, задействовали наш «Урал».
Ярко-зелёненький индикатор так и притягивал взгляд. Это было единственное окошечко в иной неизведанный мир. Мир таинственных шумов, тресков, бесконечных ритмов и голосов. Многозвучное чудо не шло ни в какое сравнение с волшебствами из сказок. Надо же такое придумать! Неживая коробка вдруг оживает и выплёскивает из себя вселенную.
Я с трепетом постигал тайну колебательных контуров. А когда впервые установил двустороннюю связь, был на вершине счастья. Подумать только – ты у себя дома, другой у чёрта на куличках, оба переговариваемся, и нас слышит весь город. Фантастика!
Незнакомый мужчина, держал в руках пучок проводов, к которым подключалась приставка. Кто он? И как узнал?
Мама срывающимся голосом крикнула:
- Где остальное?!
Я полез в шкафчик и достал из-за пластинок завёрнутый в тряпочку пакет. Не спеша развернул. Молча положил перед незнакомцем лампу и отдельно панель. Тот посмотрел на меня, затем на маму.
- Видите, это то самое.
Она шагнула ко мне и залепила пощёчину.
- Всё, собирайся в тюрьму!
Мама перегибала палку. Но я так разозлился на себя, что готов был идти хоть на каторгу. Разрядил обстановку стоявший за спиной брат.
- Надо сухари.
Незнакомец не сдержал улыбки. А мама схватила брата за плечо и выперла из комнаты. Уже другими глазами посмотрела на меня.
- Мало того, что сам преступник, ещё и других учишь!
Она сунула мне бумажку. Машинально развернул. Вот разгадка! Это была схема приставки, нарисованная по просьбе Паши. Но где он?
- Чего молчишь? – мама перевела взгляд с бумажки на меня.
- Не я же придумал эту схему, она из журнала «Радио».
Незнакомец ожил.
- Вот-вот, все говорят то же самое.
- В общем так, – перебила мама, – забирайте его и поступайте, как положено.
Я не знал, что она уже всё уладила. В педагогических целях оба договорились меня попугать.
Милиция находилась в двух шагах. Только вошли, увидел Пашу и Зину. Первый был с отцом, вторая с матерью.
Незнакомец не дал мне опомниться и сразу провёл в отдельную комнату. Посадив за стол, положил бумагу и карандаш.
- Напишешь – я такой-то, такой-то. Ниже – откуда приставка и сколько раз выходил в эфир. Но самое главное, перечислишь всех, кто тоже этим занимается.
Бросив на меня строгий взгляд, вышел.
Из глубины памяти всплыли слова бабушки: «Даже о врагах не говори плохо, ты им не судья». Но кто они – враги? Воины разных армий? И чего им делить, если один царь украл женщину у другого царя? Вот с личными врагами понятней. Но у меня их не было. Или были? Ссорились, дрались. Так это стычки друзей. Однако, что же произошло с Пашей? Проговорился? А Зина? Как они вообще попали в милицию? Вызвала Ида?
Я взял карандаш. Повертел. Зачем писать? Провинился – наказывайте. Вдруг заболел зуб. Потрогал. Не проходит. Испугался, вспомнил, как мучился однажды всю ночь. Родителей не будил, терпел.
А если посадят в камеру? Только сейчас задумался о своём положении. Я что, арестован? Почему со мной не пошла мама? Внутри что-то надломилось. Хоть братик побеспокоился о сухарях. Эта мысль вернула расположение духа. Нет, всё обойдётся.
Написал на листе фамилию, имя, отчество. Что дальше? Ага, о приставке. Где взял детали? Купил в магазине. А деньги? Сэкономил на завтраках. Нет, банально. Надо что-то поинтересней. Выспорил!
Над ухом запищал комар. И сразу мысли в другую сторону.
Самых активных старшеклассников наградили поездкой в Крым. Отца назначили ответственным руководителем. Он взял меня с собой.
Путешествовали на автобусе, который заказала школа на деньги за сданный металлолом. Впечатлений море! И если б не трагедия…
Среди награждённых ехали гордость нашей школы, гимнасты Таня и Виктор. Они не отходили друг от друга и всегда держались за руки. И в автобусе, и на экскурсиях, и даже в походе.
Правда, поход – одно название. Шли налегке. Где-нибудь недалеко от дороги. Автобус уезжал вперёд и ждал в условленном месте. Там же, сделав привал, обедали. А ночевали в палатках на берегу моря.
Отец, бывший офицер, умел держать порядок. Костёр? Принять все меры предосторожности. Трасса? Идти с флажками, из строя не выходить. Море? Купаться строго по десять человек и в тщательно проверенном месте.
С отцом поехали четыре женщины. Медсестра и математичка поддерживали дисциплину, а старшая вожатая и географичка всё либеральничали. То убегут с группкой по магазинам, то застрянут на перевале, то убредут по берегу моря.
Эти мелочи потом отцу припомнят.
В ту ночь море штормило. Дул неприятный ветер, и все разошлись по палаткам. У небольшого костерка остались взрослые. Дежурили попеременно. Каждый брал в помощь двух учеников. От нечего делать пекли картошку.
Я никак не мог уснуть. Не давал покоя комар. Пищал и пищал над самым ухом. Пытался убить – бесполезно.
Вот ушёл на дежурство Виктор. С ним, конечно, Таня. Оба – не разлей вода с географичкой. Она их и выбрала.
Комар не успокаивался. Палатка превратилась в камеру пыток. Вдруг крик. Что случилось? Услышал неразборчивый голос отца. Выглянул наружу.
Папа нёсся к морю. Миг и растворился в темноте. Тут же куда-то уехал автобус. А к трясущейся географичке подбежали полураздетые женщины.
Где же Виктор и Таня? Неужели…
Все собрались на берегу и смотрели, как отец нырял и нырял в обезумевшее море. Он нырял до тех пор, пока не приехали спасатели. Географичка, глотая слёзы, рассказывала, что произошло. Татьяне захотелось покувыркаться в ночных волнах, её стало уносить и Виктор пустился вдогонку.
Обоих нашли только под утро. Путешествие кончилось. Домой ехали в полной тишине. Но у меня в ушах не прекращал пищать комар.
Отца, конечно, судили. Дали условный срок. Но сам себя он казнил бессрочно.
Точку поставила мать Тани. В отместку, набросилась с топором на моего брата. Слава богу, лишь царапнула плечо.
Вернулся незнакомец. Подошёл.
- Почему не написал?
- Зуб болит.
- А живот?
- Только зуб.
- Любишь сладкое?
- Больше, кислое.
- Значит, говорить можешь?
Я пожал плечами.
- Могу.
Он взял карандаш.
- Напишу вместо тебя, а ты подпишешь, – незнакомец наклонился вперёд. – У кого есть приставки?
- У Чёрного кота, у Голубого скелета…
- Стоп, стоп! Их фамилии.
- Не знаю.
- У тебя мама учительница?
- Да.
- В школе учат врать?
- Нет.
- Неужели ты не видел ни одного, с кем переговаривался?
- Нет.
- Тебе не жалко родителей? С них возьмут штраф, заберут приёмник…
Я перебил.
- А можно вместо штрафа посадить меня в тюрьму?
- Ты герой.
- Просто, виноват я, а не они.