Токмак клуб "Киноман"
Юрий Манусов "Донпижон" (1 - 20)
части: 2 часть, 3 часть, 4 часть, 5 часть, 6 часть, 7 часть, 8 часть.
Юрия Манусов
От автора
Пролистывайте низкое, пролистывайте безобразное. Запись велась с единственной целью – упорядочить внутренний хаос. |
Посвящаю
Прекрасное – Хешке, высокое – друзьям.
|
ДОНπЖОН
кинопись
|
История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою…
М. Ю. ЛЕРМОНТОВ |
Традиция – это смена кожи, обретение новой, твоей и только твоей кожи, но в то же время запрограммиро-ванной природой и оттого неизбежной…САЛЬВАДОР ДАЛИ |
Если мы не примем смертный предел человеческого существования, а человеческий образ не представим без замкнутости его символом смерти, то тогда мы будем прожёвывать один вечно непрожёванный кусок…
|
…сЪе… Твёрдый знак – корень сущего! Чего-чего?! А ничего! Написать можно – произнести нельзя! Из таких вот парадоксиков извлекается жизнь. Крыльев нет, однако парю над садом.
Подо мной дорожка из красного битого кирпича. Помню, как её поливали водой. Но когда это было?
В тени деревьев замечаю седовласую женщину. До боли знакома гордая осанка. Господи, так это же моя бабушка! Но откуда? Она давно умерла.
Бабушка кого-то окликнула, и вдруг я почувствовал, как бегу по дорожке маленьким мальчиком, во рту вкус жареного миндаля, а из-за кустов слышен духовой оркестр.
Стоп! А где моя жена, дети? Они были или я всё вообразил? Но разве может быть таким ярким воображение в пять лет?
Я подбежал к бабушке. Она спросила:
- Ты хотел пить?
- Да.
Бабушка подняла меня над мраморным фонтанчиком и я, потянувшись, поймал ртом нежную струйку. Краем глаза увидел, как к фонтанчику подошёл старик в шляпе и с тросточкой. Наши взгляды встретились.
- Какие у вашего внука умные глаза.
Бабушка опустила меня.
- Может быть, – она достала платочек и вытерла мне губы.
Старик сделал пару глотков.
- Но в этих глазах бездна страданий.
- Не пугайте.
- Что вы, без страданий нет счастья! Вы сами тому пример.
- Откуда вам знать?
- У вас на комоде в голубой вазе стоит любимый ковыль.
- Помилуйте, вы что, провидец?!
- Вы шили мне костюм.
- Ах, вот оно что!
- Вы шили свадебный костюм. Мы говорили по-французски, и вы были так очарованы колокольным звоном.
- Господи, ты мой, такое помнить!
Старик, прихрамывая, пошёл по дорожке, а бабушка растерянно смотрела ему вслед.
- Кто это, бабуся?
- Мой жених, но отец велел выйти замуж за другого.
- Не расстраивайся, вот вырасту, куплю тебе плюшевое платье.
- Зачем оно мне?
- Это лучшее-прелучшее платье!
Когда я впервые услышал слово «чесуча», у меня возник образ жуткой колючки-кикиморы. На голове у неё торчали иголки, а своими острыми когтями она всё время чесала волосатое тело и при этом дико хохотала.
Вдруг – дым. От чесучи. Я обрадовался – сгорела! Но, глянув на бабушку, понял, произошло что-то страшное.
Моя любимая бабуся смотрела на распластанный пиджак, словно на покойника перед забиванием гроба. Причём, вместо молотка сжимала в руке чугунный утюг. Эта картина связалась у меня с недавними похоронами бабушкиной заказчицы. Особой трагедии не ощущал. Шептались, что покойница была нехорошей, и за это её застрелил муж. Судили, какой теперь поставят памятник. Я тоже пробовал представить, глазея на огромные, во весь рост скульптуры на соседних могилах.
У бабушки были очень богатые заказчики. Она считалась одной из лучших частных портних. Причём, высокопоставленные клиенты старались заполучить именно её.
Из старинного княжеского рода, бабушка знала французский, изучала древнегреческий и латинский. До революции имела своё ателье с мастерицами. Но в один день всё исчезло. Мужа казнили, на руках трое детей. Стала зарабатывать шитьём. Детей вырастила, дала образование, но двое сыновей погибли на фронте. Осталась только дочь, моя мама.
Я никогда не видел у бабушки слёз, не слышал, чтобы она на что-то жаловалась или кого-нибудь осуждала. Навсегда запомнилась её фраза: «Что было, то и сейчас есть, а что будет, то уже было». Потом многое, что она говорила, я находил в Библии и подчёркивал. Сама бабушка на неё не ссылалась. И вообще, отличалась поразительной тактичностью. «Вас учат в школе, что Бога нет, ну, значит, и нет». В отличие от мамы, она никогда не спорила и никому ничего не навязывала. Бабушка жила легко, на чёрный день не копила, могла потратить всё до копейки на гостей. Платили ей хорошо, но и шила она на славу. Журналы мод хранились ещё с дореволюционных времён. Часто заказчики привозили из заграницы самые свежие.
А сегодня горбоносая дама, заболтавшись, прожгла сигаретой обложку. Я ужаснулся, увидев дырку на лице модели. И вот наваждение, на готовом пиджаке её мужа отчётливо виднелся след от утюга.
- Что делать, что делать? – бабушка поставила утюг и схватилась за голову. – Утром заказчица придёт забирать.
- Ты кармашек на это место пришей.
- Нет, – вздохнула она, – надо шить новый пиджак, – бабушка резко выпрямилась. – Главное, успеть!
- А если не успеешь?
- Как можно!
Это – «как можно!» я слышал потом много раз. Бабушка никогда не распространялась – зачем и почему, она лишь восклицала: как можно! И не важно, о какой стороне жизни шла речь. Подвести человека являлось для неё смертным грехом. Хитрость и лукавство были ей чужды. Но свою святость она несла с высоко поднятой головой. Ни раба божья, а гордый, уважающий себя человек. Во время церковных праздников её лицо торжественно сияло. Бабушка резко отличалась от скорбно молящихся старушек. И тем, как крестилась, и тем, как ставила свечку, и тем, как слушала молебен. Не могла пройти мимо нищих. Хотя так же легко давала и чаевые. Для неё было непостижимым, как не оставить мелочь таксисту, продавцу мацони или билетёрше из серных бань. Как можно!
Бабушка убежала на поиски материала, а мне наказала быть умницей. Я посмотрел на чугунный утюг, как на врага. Приблизившись, осторожно его коснулся. Он уже остыл. Света от абажура казалось мало, и я включил настольную лампу. Стал разглядывать пятно на пиджаке. Не так оно уж и заметно.
У бабушки много всяких отрезов, но чесучи не было. Я словно видел, как она торопливо спускается по крутой булыжной улочке к проспекту, берёт такси и едет. Куда? Магазины уже закрыты, значит, к знакомым портнихам или к своим заказчикам.
Бабушка часто брала меня с собой. Я всегда чувствовал особую торжественность, когда входил в огромную многокомнатную квартиру или роскошный особняк. Но больше всего нравилось застолье.
Я восседал принцем, постоянно ощущая на себе восхищённые взгляды. Маленький мальчик в безупречном костюмчике ловко орудует всем разнообразием сверкающих вилочек, ложечек, ножей. Бабушка старательно учила меня этому и я, словно не ел, а играл в игру. Труднее всего, но от этого интересней, давался арбуз. Вначале, придерживая скибку щипчиками, надрезаешь мякоть ножиком, затем специальной вилочкой очищаешь семечки и, наконец, другой вилочкой отправляешь сахарный кусочек в рот. И не дай бог, если на подбородок стечёт хотя бы капелька. Бабушка оставалась довольна мной. Я никогда ничего не ронял, не опрокидывал, не проливал. К тому же, сходу мог сочинить какую-нибудь историю про тот же арбуз, одушевив его и наделив волшебной силой.
Но больше всего любил сочинять сны. Утром, проснувшись, долго рассказывал бабушке замысловатую историю. Фантазировал и в последующие дни, всё её продолжая. Часто меня слушала маленькая девочка, которую без таких многосерийных сказок не заставить есть. За столом сидела моя дочь. Стоп! Но это нелепость! Никакой дочери не было и в помине. Хотя нет, одна девочка была. Люся!
Вдруг захотелось её увидеть. Аж защемило внутри. Последнюю неделю она проводила дома и появлялась во дворе только под присмотром. Я слышал, как её бабушка говорила моей, что ждёт, не дождётся, когда мама приедет за своей блудливой кошечкой. Наверное, она окрестила внучку так, после того неприятного случая.
Люся, вёрткая, черноглазая девочка, окончила первый класс, но мне казалась очень взрослой. Подумать только, во время вечернего чаепития вмешивалась в разговор бабушек, спорила, а иногда высказывала такие мысли, что старушки опускали глаза. Однажды её бабушка заявила – если она ещё раз откроет рот, то будет сидеть дома одна. Для меня лишиться волшебного разговора было бы большим наказанием.
Время, казалось, останавливалось уже с того момента, когда моя бабушка начинала раскладывать на голубой клеёнке золотистые чашечки с блюдцами, которые почему-то тянуло кусать. Затем появлялись варенья: айвовое, арбузное, ореховое, кизиловое, персиковое – все собственного приготовления; некоторые не съедались и за три года. Наконец, чай. Из заварочного чайника, накрытого куклой, источался такой аромат, что запах околдовывал, и всё вокруг становилось чарующим. Да, мир словно замирал и только здесь, в комнате у бабушки продолжалась жизнь. Ни на что не похожая, невидимая для посторонних глаз и спрятанная где-то в вечности, куда не забрести случайному прохожему.
За столом собирались сказочницы. Их было пятеро. Выбросив из головы осточертевшие сказки, они говорили обо всём и ни о чём, но так живо, красочно и обстоятельно, что внутри меня росла вселенная необычайной прелести и чистоты. Трагедии ютились где-то внутри, невидимые и неощутимые, изредка вырываясь на поверхность стихийной вулканической лавой. Сказочницы прожили в этом доме сто лет. Здесь они влюблялись, выходили замуж, растили детей. Здесь их и лишились. Мужчины погибли, а женщины напоминают о себе, лишь подбрасывая внуков. В остальном – так же плодоносит виноград, облепивший все два этажа и образовавший зелёную крышу над двориком; так же льётся струйка одного на всех крана, никогда до конца не закрывающегося; так же кричит старьёвщик, приобретая за гроши пропахшую нафталином одежду. Сказочниц всё устраивает, они не мыслят ничего другого. Разве можно заменить колобка резиновым мячиком или красную шапочку соломенной шляпкой? Для них нет другого пути к церкви, как через кривую улочку вверх. А вынырнув у её подножья и обернувшись, вдруг поражаешься множеству разноцветных крыш, по которым, как по ступеням может спуститься великан. И понимаешь, что эти ветхие домики с деревянными верандами, со скрипучими лестницами, с маленькими тёмными двориками – их земля обетованная. Будет ли у меня такая?
Глухие стены соседних домов образовывали незаметную со двора нишу. А нависшая над нею густая листва акации полностью скрывала нас с Люсей от посторонних глаз. Обычно мы, если не бегали, то играли на веранде. Расстелив коврик, забрасывали его игрушками и отдавались полёту воображения. Однако Люся неизменно переводила игру в дочки-матери. Я противился и начинал что-нибудь строить сам. Как-то раз, показав на куколку, она заявила, что никак не может родить её без мужчины. Не успел я ничего сказать, как ей удалось меня поднять, обхватить руками и сделать несколько движений, от которых неожиданно стало приятно. Дочки-матери превратились в нашу любимую игру. А однажды, бегая по двору, Люся увлекла меня в нишу и, сказав, теперь давай по-настоящему, быстро спустила свои трусики и взялась за мои. Обнявшись, мы тёрлись друг о друга, пока не услышали, что нас зовут. Продолжалось это каждый день. Люся будто бы пряталась, а я её искал. Мы совсем потеряли бдительность. И попались. Её бабушка, развешивая бельё, что-то заподозрила. И выросла, словно из-под земли. Не сказав ни слова, схватила Люсю за руку и увела. Я всё ждал, когда моя бабушка как-то на это отреагирует, но она будто ничего не знала.
С Люсей мы теперь виделись на расстоянии. Я смотрел сквозь виноград, как она умывалась; выглядывал, перегибаясь через веранду, когда они с бабушкой уходили; не находил себе места, стараясь поймать момент их возвращения. Меня удивляла такая привязанность, ведь раньше, пока не встретимся, не вспоминал о Люсе.
И вот сейчас прямо затошнило, так захотелось к ней. Увы, вчера утром она с мамой уехала. Увижу ли ещё? Верил – да.
Уставившись в тёмное окно, я замер в ожидании бабушки. Стекло отсвечивало, пришлось выключить свет. Огонька лампады хватало, чтобы не бояться. Громко тикали ходики. Я посмотрел на тяжёлые гирьки, которые, как говорила бабушка, и тянут стрелки часов.
Запах переспевших персиков на подоконнике напомнил сырость заветной ниши. Я отвернулся. Повёл глазами по комнате. Комод с узкой стеклянной вазой показался грозным носорогом, фанерный шкаф – вставшим на задние лапы медведем, а железная кровать почему-то представилась лежащим верх ногами кенгуру. Когда взгляд остановился на швейной машинке, она вдруг преобразилась в Люсю. Чёрная, сверкающая, с перламутровыми глазками – бегающая, как игла, и так же тарахтящая. Я подошёл и нежно её погладил. Сразу стало легче.
Бабушка не возвращалась. Я вышел на веранду. Споткнулся о маленькую скамеечку. Поправив, встал на неё. Нащупал под виноградом выключатель. Щёлкнул. Возле вспыхнувшей лампочки сразу закружились мошки. Что их притягивает? Разве им холодно? Или они едят лучи? Взгляд упал на переливавшуюся перламутром паутину с жирным пауком. Вот кем не хотел бы быть. Набрав в рот побольше воздуха, сильно дунул. Паутина зашаталась, но паук не шевельнулся. Тогда я взял на перилах карандаш, которым бабушка расписывалась при получении телеграммы, и ткнул в паука. Тот вдруг побежал по карандашу к моей руке. С испугу его отбросил. Обернувшись, стал искать. Бабушка не любила, когда что-нибудь не лежало на месте. Карандаш словно испарился. Может, паук утащил? Но куда? Я посмотрел на дверь чулана. Под ней щель. Ну, конечно, карандаш закатился туда. В чулан бабушка заходить не разрешала. Там сыро, грязно и валяется всякая рухлядь. Однажды бабушка выбрасывала стул, и я увидел в полумраке большие сундуки. Спросил, что в них? Она, усмехнувшись, ответила – сокровища. С тех пор частыми персонажами моих вымышленных снов стали выходцы из чулана. Я и сам в них верил, и всегда с опаской косился на таинственную дверь.
Теперь решил заглянуть в сундуки. Любопытство оказалось сильнее страха.
Задвижка не поддавалась, пришлось брать молоток. После нескольких ударов она всё же сдвинулась. Дверь скрипнула и приоткрылась. Образовалась щель. Просунув в неё руку, взялся за скользкую доску и потянул на себя. Стала натягиваться пружина. За дверью непроглядная тьма, без свечки не обойтись. Я знал, где она лежит. Достав её, подставил стул и зажёг от лампадки.
К сундуку подкрадывался с невообразимым трепетом. Боялся глянуть в сторону. Казалось, вокруг готовые к прыжку чудовища. Пляска теней усилилась, когда я попытался поднять крышку. Ничего не получилось, перешёл к другому сундуку. Присев, упёрся ладошкой в крышку. О, чудо! Она пошла вверх. С громким стуком опрокинулась. Взгляд упёрся в книги. Причём, огромные, с толстыми обложками. Значит, сокровища в другом сундуке. Или, нет – под книгами! Я поставил свечу и стал вытаскивать пыльные фолианты. Но, добравшись почти до самого дна, сокровищ не обнаружил.
Вдруг услышал голос бабушки. Выпрямившись, задел книгу со свечой. Не заметив, что она падает, метнулся к двери.
Бабушка была в комнате. Увидев в её руке свёрток, радостно крикнул:
- Нашла!
- Ох, напугал! – она положила свёрток. – Решил спрятаться?
- Не-а, – замявшись, добавил. – А в сундуке нет сокровищ.
- В каком сундуке?
- В чулановском.
Внезапно запахло дымом. Бабушка сразу всё поняла. Кинулась в чулан и стала выбрасывать из сундука загоревшиеся книги. Тушила руками и ногами.
Я стоял на пороге и с ужасом наблюдал эту сцену. Вдруг увидел карандаш. Поднял его. Протянул бабушке.
- Паук утащил, пришлось с ним сражаться.
Она покачала головой.
- Запомни, книги и есть сокровища. Бесценные.
Я не только запомнил, убедился в этом. А «Божественная комедия» с обгоревшими рисунками Боттичелли стала самой дорогой для меня.
Бабушка с испугом глянула на руки. Достала мацони и обтёрла покрасневшую кожу. Морщась, одела перчатки.
- Поможешь крутить машинку?
- Ты разрешаешь?
- Да.
Я обрадовался. Раньше бабушка давала вертеть просто так, а теперь по-настоящему.
Начали шить. Иногда она тихо стонала, и лоб её покрывался капельками пота. Я ей очень сочувствовал. И всё время помнил о свече. Но бабушка молчала. Молчал и я, хотя полностью осознавал свою вину. Наконец не выдержал.
- Скажи, ты на меня обижаешься?
- Это судьба, как можно на неё обижаться?
- Судьба?
- Всё, что с нами произойдёт, давно известно.
- Кому?
- Тому, кто нас создал.
- Людей?
- Да.
- Значит, виновата обезьяна?
- Почему?
- Мама говорила, что люди произошли от обезьян.
- Может и от обезьян.
Я чувствовал, бабушке не до меня. В который раз она сетовала, что цвет материала отличается от сожжённого, хотя я этого не замечал. Говорила, объездила многих, но смог помочь лишь Абрам. Он направил на какую-то базу, где всегда всё есть. Однако нашёлся только этот цвет.
У Абрама мы с бабушкой бывали не раз. Там она играла в лото, реже в карты. Это был настоящий игорный дом, хотя считалось – просто квартира. В каждой комнате свой круг, но все друг друга знали. Для новых посетителей требовалась надёжная рекомендация.
Мне здесь нравилось, но больше всего – горничная, которая с улыбкой разносила напитки. Она знала, кому что подать. Передо мной ставила любимую крем-соду.
С важностью сделав глоток, я пялил глаза на мешочек, откуда извлекался бочонок. Назывался номер, и множество рук начинали лихорадочно двигать фишки по целым полотнам карт. Я очень радовался за бабушку, когда выпадало её число. Но долго усидеть не мог. Тихонько слезал со стула и ходил по комнатам. Внимания на меня не обращали. Зато я замечал всё.
В одной комнате стоял шкаф, набитый карточными колодами. Здесь играло четверо мужчин. Каждый раз они распечатывали новую. Отыгранные карты уносила горничная. Мне разрешалось играть с ними. Я раскладывал на ковре валетов и дам. Для избранных строил домики. На коробочках-каретах они ездили друг к другу в гости. Одной червовой даме я возвёл целый дворец. Быть может потому, что она походила на горничную. Та иногда присаживалась и помогала строить.
Её длинные локоны слегка касались меня. От них всегда шёл приятный аромат. Вдыхая его, я рассказывал про капризную принцессу, а она, как девочка, заразительно смеялась. Однажды зашёл трефовый король, так я окрестил седого мужчину, и поднял мою помощницу. Мне сказал, чтоб отправлялся к бабушке. Но я терпеливо ждал у закрытой двери. Когда он вышел, проскользнул вовнутрь. Червовая дама стояла ко мне спиной и поправляла платье. Быстро найдя в колоде трефового короля, я показал ей.
- Ты его любишь?
Она растерялась.
- Понимаешь, я со всеми должна быть приветлива, это очень хорошее место, мне нельзя его терять.
И всё же её уволили. За что – услышал от сына Абрама, занимавшегося изготовлением фотографий на тарелках. Он с негодованием говорил заказчику: «Дура! Второй раз пришлось за аборт платить». Я подумал, разбила что-то дорогое, – однажды увидел, как она уронила чашку и заплакала, – но потом, все же, связал это с трефовым королём.
Хотел спросить у бабушки, что это за аборт такой и сколько порций мороженого стоит? Однако не решился. Деньги я мерил мороженым, так было проще. Спрашивал у бабушки, сколько порций она сегодня выиграла? Чаще слышал – осталась при своих. Но иногда ей везло.
Тогда обедали в её любимом ресторане с зеркальными колоннами и картинами в тяжёлых рамах. Заказав всякие вкусности, бабушка поворачивала официанту меню и проводила пальцем: «Пожалуйста, рюмочку». Тот вскидывал брови. Это был очень дорогой коньяк. Дома за обедом она пила вино. Иногда давала мне попробовать языком коллекционное.
Но вот сейчас, встав из-за машинки, достала коньяк и выпила сразу две рюмки. На мой удивлённый взгляд ответила: «В нашем случае – это лекарство». Начав снова строчить, спросила, хочу ли я спать? Замахал руками, буду сидеть до победного. Но в какой-то момент, видимо, не выдержал. Не запомнил, как оказался в постели.
Меня всегда будил один и тот же лучик. Он пробивался через виноград и, заигрывая, щекотал ресницы. Я начинал играть с ним. Быстро хватал глазом и он, попавшись, прыгал внутри солнечным зайчиком. Распахивал веко, луч выскакивал и снова оборачивался золотой кисточкой.
Но сегодня было не до игры. Я вскочил, протёр глаза и увидел на вешалке отутюженный пиджак. Успела! Затопила радость. Но горбоносая дама пришла только через два дня.
«Мама моет рамы» – нужно было написать это троесловие сто раз. Не девяносто девять, а именно – сто. Мама открыла новую тетрадь и отмерила ровно сто строчек. «Не встанешь, пока не напишешь!». Учительница сказала ей, что у меня плохая каллиграфия, надо тренироваться. Не знаю, где мама вычитала, раз учительский сын, должен для всех служить примером.
И ещё одна неприятность. В школе, будь добр, обращайся к родителям по имени отчеству. Мама строго говорила: «Здесь нет ни папы, ни мамы, мы такие же учителя».
Отец юнцом воевал на Кавказе. Там же окончил педагогический. Женился на маме, родили меня. Пока я не подрос, жили у бабушки. Потом переехали к папиной родне. От мамы услышал – на голову. «Головой» оказалась малюсенькая комната. В двух других: дедушка, бабушка, младший брат отца, и прабабушка.
Маму, воспитанную на оперных ариях, томило папино захолустье. Ни театра, ни филармонии. А ещё отчитывала бабушка, да прабабушка бурчала: это не так, и это. Я возмущался – ведь она учительница! Но, вернувшись из школы, становилась падчерицей. За всеми убирала, стирала, на огромной кухне готовила. Папа будто ничего не замечал. Допоздна на работе. А когда приходил, включал настольную лампу и, свинтив колпачок с толстой автоматической ручки, писал и писал. Возвращался поздно и дедушка. Работал начальником отдела на единственном в городе заводе. Долго курил на балконе. Потом, кашляя, трепал меня по голове.
- Какой уже вырос, а.
Прибавилось хлопот, когда родился братик. Мама плакала по ночам, говорила отцу, что больше не выдержит, уедет к матери. Но наступало утро, опять была школа, затем корыто на шатающихся табуретках, пукающий керогаз и чёрные тараканы на облупившихся стенах, с которыми она уже бороться не могла.
Как и мама, я тоже хотел к бабусе.
Тяжело вздохнув, перевернул исписанную «рамами» страницу. Макнул ручку в чернильницу. Вдруг увидел прицепившийся к перу волосок. Этого ещё не хватало! Размажется завиток, и тогда строчка не в счёт. Вытирая перо о перочистку, я смотрел на ровненькие буквы в букваре. Плавный нажим, одинаковый наклон – так мне не написать никогда. Ладно, ещё «М», а вот «Д», которая была последней в букваре, казалась каким-то лабиринтом. Так могли закручиваться только тоненькие стебельки винограда. Неужели это написано рукой? Но до буквы «Д» была ещё целая вечность.
Учительница диктовала: «Мы моем рамы». Девочки с одинаковыми косичками и мальчики с одинаковыми чёлками усердно скрипели перьями. Меня замучил волосок. Вдруг я увидел на парте гусиное перо. Макнул в чернильницу. Буквы стали писаться чуть ли не сами. Учительница, заметив перо, подскочила к парте.
- Это что ещё за номер!?
- Им удобно писать.
- Дай сюда!
Я протянул. Она взяла его, сломала и выбросила в мусорную корзину.
- Все дети, как дети, пишут нормальными перьями, а ты хочешь выделиться!
Я потянулся к ручке, но вдруг рядом со мной возник Пушкин. Сунул мне новое перо и исчез. Это почему-то не удивило. Не успел я написать букву, как услышал:
- Немедленно неси сюда все перья!
- У меня одно.
- Сломай его!
- Жалко.
- Я кому сказала!
Не хотелось, но пришлось ломать. Перо хрустнуло и через руки детей так же отправилось в корзину. Стоило учительнице отвернуться, как Пушкин протянул ещё одно перо. Учительница вышла из себя.
- Зачем соврал, что больше нет?!
- Мне Пушкин дал.
- Ах, ты ещё издеваешься!
Через мгновение она была возле меня. Вырвав перо, со злостью смяла. Затем вытащила портфель, вытряхнула из него всё, но перьев не нашла.
- Попробуй ещё принести что-нибудь подобное!
Никто не заметил, как самая прилежная девочка, Лариса, побежала за директором. Тот вошёл с длинной указкой.
- Значит, говоришь, Пушкин? – указка упёрлась в мою грудь. – Все посмотрите на обманщика! Оскорблена честь великого поэта. Заклеймим его!
Директор, достав из кармана школьную печать, которой заверял маме справку, стал обходить детей.
- Дружно подышим на неё.
Затем, передав учительнице указку, приставил печать к моему лбу и крепко надавил.
- Вот так, теперь сообщение. Вы проявили настоящую коллективную солидарность, доверяю вам помыть школьные рамы.
Учительница взмахнула указкой.
- Ну-ка, крикнем все «ура!». Три-четыре!
Директор остался доволен дружным выкриком.
Ох, и нафантазировал! В классе не было незаметнее меня. Я даже не играл в «пёрышки» на перемене. И уж тем более не носился по этажам. Но что удивительно, всякое давление со стороны взрослых казалось мне естественным. Как мороз зимой. Приятно, не приятно – терпи, по-другому быть не может. Поэтому безропотно выписывал «рамы» и в который раз думал о Колобке.
По вечерам нам с братиком мама читала сказки. Потом объясняла, кто плохой, а кто хороший, и почему. Не знаю, какую сказку я услышал первой, наверное, всё-таки про Колобка. Из маминых слов получалось, что хитрая Лиса обманула глупенького Колобка. Но мне он казался не глупым, а несчастным. И было его очень жаль. Ведь Колобка испекли для съедения. Ожив, он сразу это понял. А за окном солнышко, травка, птички поют. Так хочется порезвиться. И никто не страшен, от любого можно убежать. Всё чудесным образом получилось. Но наступил вечер, стало холодно, задумался Колобок. Куда дальше? Жизнь повидал, песенку спел, просидеть весь век в кустах, не высовываясь? Нет уж. А вот и Лиса, кстати.
Есть ли у меня что-то общее с Колобком? В школе едят, дома едят, ага, на улице не едят. Во двор летишь, прыгая через две ступеньки. Выскакиваешь из подъезда – свобода! Где же все? Конечно, за сараями, в штабе. Но туда так просто не попасть. С одной стороны сараи упираются в забор мельницы, с другой – в котельную. Зато, когда минуешь все преграды, оказываешься, словно на необитаемом острове. Травы маленькие и высокие, с узкими листочками и широкими. И полно стрекоз. От совсем крошечных, до огромных золотокрылых с изумрудными глазами. Ещё здесь царство запахов. И какая-то особая прохлада.
Пространство между кирпичной стеной и непроходимым кустарником затеняется деревьями: шелковицей и терновкой, абрикосами и сливами, акацией и тополями, да ещё огромными дубами. Непонятно, зачем их посадили? За деревьями сад. За садом огороды. А дальше заросшая камышом речка.
И не верится, что рядом, по ту сторону сараев совсем другая жизнь. Весь фасад в деревянных клетках из тонких не струганных планок. За ними целый птичий двор, как в сказке Андерсена. Беспокойные куры, крикливые утки, важные гуси и грозные индюки. Правда, не видел ни разу Гадкого Утёнка. Зато есть свиньи, которых, говорят, держать здесь запрещёно. Наверное, за запахи. К ним часто добавлялись испарения канализационных вод, вытекавших из колодца. Это, когда вовремя не приезжала откачивающая машина.
Но мы редко играли во дворе. Вдруг запачкаем развешенное тут и там бельё, или напугаем заблудшую курочку, или своим смехом собьём с мысли доминошников. В нашем распоряжении великолепные подвалы и чердаки. Дома построены ещё до войны. Четыре этажа, но с крыши глянешь, хоть прыгай с парашютом.
Таким я представлял висевший надо мной абажур. Нужно только прицепить к нему дедушкины подтяжки. Широкие, и на концах ещё по паре резинок с защёлками. Они несколько раз соскакивали, когда дедушка, кряхтя, вместе с папой собирал на кухне велосипед. Оба ругали того, кто написал такую непонятную инструкцию. Велосипед прислала бабушка к моему дню рождения. Естественно, в разобранном виде. Можно сделать трёхколёсный, можно двухколёсный. Да ещё прицепить фонарь, звонок, багажник и множество блестящих штучек.
Бабушка часто снабжала нас посылками. Это был праздник. Папа ставил ящик на табуретку и поддевал крышку топориком. Под нашими нетерпеливыми взглядами она, потрескивая, нехотя поднималась. Гвозди стонали, как от зубной боли. Наконец папа отставлял крышку, а мама, сняв бумазейку, аккуратно выкладывала на стол содержимое. Вот мандарины, вот хурма, вот мой любимый чутчхел. В мешочке с лобио – баночка варенья. Орехи, конфеты. Наконец, крупы. Да, самые обыкновенные. Они спасали нас. Ведь родители получали в школе копейки. Зная, как им нелегко, я никогда ничего не просил. Наоборот, отдавал свои конфеты братику. Не роптал, когда мама ставила в длиннющие очереди. Сама всегда была занята.
Хорошо ещё, что отец не пил. На фронте отравился спиртом. С тех пор ни капли. И не курил, в отличие от дедушки. Тот постоянно доставал пачку «Беломорканала». Дул в папиросу, а я думал, неужели не боится рака?
Очнулся от лёгкого прикосновения. Не услышал, как подошла мама. Посмотрев, сколько уже написано, она разрешила передохнуть. Передохнуть – это заняться чем-то другим, но обязательно полезным.
В этот раз надо было протереть пыль на этажерке. Но вначале снять с неё все финтифлюшки. Мама требовала безукоризненной чистоты. Её поддержка входила в мои обязанности. Да ещё – забирать братика из детского сада. Я не протестовал, но иногда было очень обидно. Казалось, всё вымыл – куда лучше? Ждал похвалы, но мама обязательно где-нибудь находила пыль. Следовала длинная нотация об ответственности. Я молча слушал, а когда мама уходила, садился возле батареи и тихо плакал. Ни в коем случае не хотел казаться беспомощным и слабым. Не ныл и не жаловался на трудности. К счастью, мама всегда выкраивала деньги на книги, как не ворчала бабушка.
Вечерние чтения доставляли удовольствие. Братик засыпал, а я просил маму почитать ещё. Потом, ворочаясь, оживлял прочитанное. Вспыхивала картинка, затем другая, герои обретали плоть. Начиналось действие. Важно было всё увидеть и услышать. Ничего не пропустить. Каждая подробность имела значение. Если что-то не удовлетворяло меня, возвращался назад. Увиденное волновало, будоражило, часто бросало в пот. Но вот беда, налетавший внезапно сон всегда обрывал фильм на самом интересном месте.
Мама ушла на кухню, а я, взяв тряпку, придвинул к этажерке стул. Взобрался на него. Всё, что стояло на верхней полке, казалось, тут и родилось. Снимал, вытирал, ставил на место. Сегодня по-настоящему разглядел каждую вещь. Радио, стеклянная вазочка, гипсовая статуэтка, будильник, мамина «Красная Москва», фотография в рамке на ножке, шкатулка из ракушек – сверху рапан, слоники на кружевной салфетке, коробка из-под монпансье с булавками, бронзовый бюстик Ленина. Ага, вот чем нарушена привычная гармония. Папа положил дозревать два королька из посылки. Бабушка специально присылала их недоспевшими, чтобы не сгнили в дороге.
Все фрукты на рынке она делила по назначению. Эти можно высылать, эти есть сразу, эти для варенья, а эти для украшения стола. Бабушка никогда не набирала полную сумку. Хождение на рынок было для неё, скорее, прогулкой. А для меня – зрелищем, шумным, красочным, с миллионом запахов. Глазея на это изобилие, я чувствовал себя, как Незнайка в Солнечном городе. Уходя с рынка, бабушка всегда покупала несколько цветочков, а мне толстенького петушка на палочке и какую-нибудь безделушку. Будь то китайский фонарик, или акробат, или серебряный мячик на резинке.
За большими игрушками ходили в магазин. Однажды пошли за самолётом. Увы, стеклянная дверь открывалась только для выходящих. Бабушка расстроилась.
- Опоздали, внучек. Купим завтра.
Завтра?! Да вот же самолёт! Красуется на полке.
- Хочу сегодня! – вцепился в ручку.
Бабушка вздохнула и робко попросила стоявшую на страже женщину впустить нас. Та оказалась неумолимой. Чувствуя поражение, ударил ногой по стеклу. Страж погрозила пальцем. Показал ей язык. Женщина приоткрыла дверь.
- Получишь на орехи!
Ударил снова.
- Ах, маймун! – выскочила.
Бабушка с извинениями. Ушли.
Понимал, как бабушке стыдно. Она никогда меня не ругала и, тем более, не шлёпала. Просто не разговаривала, когда обижалась. Мама наоборот, не уставала отчитывать.
Поднял рамку с фотографией. Протёр под ней пыль. На снимке выпускная группа нашего садика. Рядом со мной Лена, самая красивая девочка. Убегал с ней на край света. Леночка согласилась сразу. Верила, что я знаю туда дорогу. Я и вправду знал. Вдоль речки до горизонта, а дальше бесконечный простор, море света и серебристая гладь под ногами.
От меня всегда добивались прилежного поведения. Я старался, как мог, но внутри непроизвольно нарастал протест. Что за идиотские правила! Кто придумал? И почему их надо соблюдать? Эти вопросы сознательно не возникали, но любые поучения и нотации угнетающе действовали на меня.
Край света казался тем местом, где я могу быть самим собой – свободным и независимым. Таких слов я не знал, как и слова «влюблённость». Но чувствовал необычайную радость, когда Леночка танцевала. Она так быстро кружилась, что длинные волосы взлетали до неба. Леночка первой отгадывала загадки, умела одной рукой играть на пианино, а когда читала стихи, то воспитательница краснела. Стихи были взрослые, про ласки и поцелуи.
Мы вылезли через дыру в заборе. Помахав садику, помчались к роще. По узкой тропинке выбежали на берег речки. Заросшая камышом, она делала зигзаг и убегала в степь. Трава доставала до пояса. Из-под ног выпрыгивали кузнечики, грозно жужжали пчёлы. Но мы бесстрашно шли вперёд. Внезапно наткнулись на козу, которая, видимо, сбежала от хозяев и теперь гуляла сама по себе. Стали гладить её. Коза фыркнула. Мы побежали. Леночка, споткнувшись, упала. Заметил ссадину на коленке. Подвёл к воде. Обмыв ранку, сказал: до свадьбы заживёт. Неожиданно: ква-а! На кочке лягушка. Огромная, глаза выпучены. Опускала и поднимала живот. Леночка, рассмеявшись, стала копировать её. Поднял палку. Размахнувшись, бросил. Лягушка бултыхнулась в воду, а палку понесло. Побежали за ней. Наш корабль! Палку вертело и кружило. Иногда она застревала, и тогда я кидал в неё камни. На пути высокая круча. Вскарабкавшись на самый верх, приблизились к краю. Страшно! Река стала шире и текла прямо под нами.
Внезапно возникло желание столкнуть Леночку. Я представил, как она падает и скрывается под водой. Даже мелькнуло в голове, тихонько вернусь в садик, и никто ничего не узнает. Тут же охватил ужас. Вцепившись в Леночку, потащил её. Девочка заупрямилась. Увидела красивую бабочку. Попыталась поймать, но та улетела. Спустившись с кручи, пошли по берегу. Вдруг застыли перед сказочной картиной. Солнце легло на провода между двумя столбами и, казалось, прогнуло их. Затем стало проваливаться и теперь уже висело, как ёлочный шар. Потом легонько коснулось земли и медленно исчезло. Мы восторженно следили за солнцем, но когда оно зашло, нам вдруг стало грустно. Край света где-то ещё далеко, и до ночи к нему не успеть. Леночка взяла меня за руку.
- Пойдём назад, скоро стемнеет.
- Пойдём, – вздохнул.
- Ты не расстраивайся, у нас вся жизнь впереди, а край света никуда не денется.
Я согласно кивнул. И вдруг почувствовал голод. Но ещё больше хотелось по-маленькому. Наконец не выдержал, попросил Леночку пройти вперёд и не оглядываться. Она сразу догадалась, в чём дело, выпалив: «И я заодно». Нисколько не смущаясь, тут же присела и стала писать.
- Мама говорит, что естественно, то не безобразно.
Когда оба облегчились, Леночка вдруг спросила:
- А ты знаешь, откуда берутся дети?
Я знал, что из животика, но о зачатии и понятия не имел. Ни бабушка, ни родители никогда этой темы не касались. Леночка тоном воспитательницы стала мне всё подробно объяснять. Даже дотронулась до моей писульки, которая вдруг подскочила, и мне стало сладко, сладко. Леночка словно не заметила этого, показав на себе, куда надо её вставлять, и что потом делать. Для меня это было открытием, я не верил, но Леночка сослалась на авторитет мамы. Та ей всё давно рассказала. Однажды она проснулась ночью, и сама увидела, как мама с руководителем танцевального ансамбля занималась этим в постели. Утром Леночка спросила: «Теперь у нас будет ребёнок?». Мама в ответ рассмеялась и сказала, что не будет, взрослые могут делать это просто ради удовольствия. Я знал, что папы у Леночки нет, мама работает кассиром во дворце культуры и после работы танцует. Всей группой не раз ходили на её концерты.
Быстро темнело. Мы ускорили шаг. Роем кружили комары. Я отмахивался веткой. Появились первые звёзды. Нам вдруг стало страшно. Отовсюду неслись какие-то непонятные звуки. Успокаивало только громкое кваканье лягушек. Почему-то с головы до ног я был в паутине. Она неприятно щекотала, и каждый раз приходилось её счищать.
Когда звёзды стали ярче, мы зачарованно уставились на огромный сверкающий небосвод. Звонкие переливы цикад, казалось, возвещали о начале какого-то сказочного действия. Земли не было видно – одни звёзды. Леночка воскликнула:
- Так вот он, край света!
Я вдруг обнял её.
- Да, правда, правда!
Мы стали прыгать и кричать: «Ура!». Идти никуда не хотелось. Я боялся, что такой необычайной, невиданной радости, такой лёгкости и свободы никогда больше не будет.
Нас привёл в чувство громкий шорох в камышах. Мы спустились на грешную землю. Сразу стало тоскливо, тоскливо. Леночка взяла меня за руку.
- Пойдём.
Зашагали. Вот и знакомая роща. Хотя было совсем темно, мы бесстрашно её миновали. Не сговариваясь, направились к дыре в заборе.
Сторожиха, увидев беглецов, ахнула: «Живы!». Она завела нас в игровую комнату и бросилась к телефону. У Леночки телефон был, у меня нет, поэтому её мама примчалась уже через пять минут. Схватив дочь на руки, крепко к себе прижала. Глядя на неё, я неожиданно начал рассказывать историю про дракона. Тот унёс Леночку из садика, но я его настиг. В страшном сражении победил. Теперь возвращаю принцессу целую и невредимую. И хочу на ней жениться.
На каждое моё слово Леночка согласно кивала головой. Вдруг её мама рассмеялась. Вслед за ней сторожиха.
В дверях, со слезами на глазах, появилась моя мама. Не сказав ни слова, повела меня домой. По дороге я наспех объяснил, куда и зачем мы с Леночкой ходили. Потом добавил, что женюсь на ней. Но мама только всхлипнула: «Я чуть с ума не сошла!».
Когда вошли в квартиру, в коридоре выстроилась вся наша семья: папа, дедушка, бабушка, прабабушка, папин брат, да ещё выполз мой младший братик.
- Ну, герой, рассказывай, где ты был? – строго спросила бабушка.
В такой обстановке говорить не мог. Наклонив голову, принял виноватый вид.
- Чего молчишь? – прошепелявила прабабушка. – Вся милиция тебя искала!
Мама коснулась плеча.
- Ладно, иди.
Я прошёл сквозь строй и скрылся в нашей комнатушке. Через дверь слышал, как мама рассказывает о нашем с Леночкой походе. Бабушка оборвала её.
- Бери ремень, и как сидорову козу!
Мама тихо:
- Не могу бить ребёнка.
- Вот так всегда, – пробурчала прабабушка, – балуешь, а он на голову садится.
- Вы хотите, чтоб я его избила?! – вдруг закричала мама.
- Можно подумать, учителка сраная!
Дверь распахнулась, мама была вне себя. Выхватив из шкафа пояс, вытащила меня в коридор. Не глядя, ударила. Отец, подняв с пола братика – ему такое видеть не положено – ушёл с ним на кухню. Следом дедушка и папин брат. Но бабушки остались. Глядя на их ухмылки, мама разошлась не на шутку.
- Давайте, смотрите!
Теперь и те напугались.
- Оставь, хватит! – крикнула прабабушка.
- Нет! – взревела мама. – Может его вообще убить?! Не будет нарушать ваш покой?!
Она бросилась на кухню, схватила нож и, опережая мужчин, снова оказалась возле меня. Я завизжал:
- Мамочка! Не надо! Я больше не буду!
Уронив нож, она скрылась в кладовке. Рыдая, кинулся следом. За спиной услышал:
- Истеричка!
Прижавшись к маминой груди, жалобно плакал. Не от боли, от чего-то другого. Я так же плакал, когда уезжала бабуся, моя вторая бабушка. Она бы никогда не позволила меня ударить.
Мама сидела на низенькой скамеечке, уставившись в одну точку. Вдруг тихо сказала:
- А если б вы наткнулись на каких-нибудь хулиганов? Не представляю, что могло бы быть, – подняла глаза, – в особенности, с Леной.
Я перестал плакать.
- Нас бы убили?
- Скорей всего.
- Но зачем?
- На то они и хулиганы.
- И бросили бы в речку?
- Куда угодно.
- Ты тоже хотела меня убить?
Мама вздрогнула.
- Нет.
- А я испугался по-настоящему.
- Правда?
- Не хочу умирать.
- Сыночек мой, ты будешь жить долго!
- А потом умру?
- В конце концов, все умирают.
- А я не хочу!
- От человека это не зависит.
- Зачем тогда рождаться, если всё равно умирать?
- Чтобы продолжать человеческий род.
- Зачем?
- Для будущего счастья.
- Разве можно быть счастливым, если знаешь, что всё равно умрёшь?
- А ты не думай о смерти.
- Оно само думается. Страшно ведь умирать, закопают, и больше никогда ничего не увидишь.
- Это сейчас страшно, а будешь стареньким, страх пройдёт.
- Всё равно, хочу всегда жить!
- Ну, и живи на здоровье.
- Нет, я когда-нибудь умру, умру…
Опять выступили слёзы, и сильно заныло внутри.
- Не умрёшь, – мама погладила меня по голове. – Пойдём спать, утром проснёшься, и всё будет хорошо.
- Не хочу умирать…
Я заплакал, впервые ощутив бесконечную тоску.
- Постой! – вдруг сказала мама. – Ты собрался жениться?
- Да, – всхлипнул я.
- Но женихи не плачут!
Мамина хитрость результата не дала, наоборот, почувствовал ещё большую боль. Ведь ни звёздного неба, ни Леночки после смерти уже не будет.
Леночки и не стало. Маму с дочкой увёз капитан. Позже узнал: не капитан – моторист. Но мне-то что? Невеста исчезла.
Снова посмотрел на фотографию. У каждого из нас альбом и краски. Подарок будущим первоклассникам. Нередко задумывался – кем быть? Хотел покорять звёзды, найти лекарство от смерти, снимать в кино свои приключенческие сны. Не хотелось быть только учителем. Усталым, издёрганным, раздражённым, с постоянной спешкой и неразберихой. Когда у нас гостила бабушка, навсегда запомнил её фразу – раз семья не в состоянии вместе обедать, значит, всё кончено.
И, правда, разве можно сравнить нашу нескончаемую круговерть с размеренной бабушкиной жизнью? Два абсолютно разных мира: серый и бессмысленный, цветной и жизнерадостный. Между ними море. С одной стороны – грозное, штормовое, с шипящими накатами, с другой – ласковое, лижущее, как щенок, с заигрывающими бликами-попрыгунчиками.
Я снял со шкатулки рапан и стал рассматривать. Моллюск давно умер, а панцирь остался. С человеком так не бывает. Лёнчик из нашего двора, перебегая улицу перед автобусом, потерял калошу. Машинально остановился и потянулся к ней. Водитель этого не ожидал. Колесо проехало прямо по голове. Пассажиры услышали, будто хрустнул арбуз. Когда Лёнчика хоронили, лицо закрыли платком. Я подумал, гроб сгниёт, тело сгниёт, даже черепа не останется.
По радио заиграла музыка. Объявили – концертная симфония Моцарта. Ещё прозвучали незнакомые слова – «ми бемоль мажор». Наверное, название на иностранном языке. Иногда музыка прерывалась, и диктор говорил, что Моцарту в это время было трудно. Его даже бросила какая-то Алоизия, посчитав неудачником.
Но ведь и я неудачник. Вытирать пыль, выписывать «рамы» – что за радость? А впереди ещё страшная «Д».
Я находился в детской областной больнице семнадцатый день. Сломал локтевой сустав. Кости скрепила железная спица, привинченная к конструкции, напоминавшей журавля. Все эти дни лежал на спине. Какая пытка!
Но сегодня, наконец, спицу должны были снять. И свобода! Встать с постели – предел мечтаний. Не огорчало даже то, что рука ещё долго не будет сгибаться. Несколько месяцев её надо греть в парафине и усердно массировать. Хорошо, что левая, скоро учебный год, шестой по счёту. Чудом не оборвался на цифре пять.
По узкому карнизу разбитого во время войны здания никто из нашего двора пройти не решался. Но ведь на земле удерживаешься и на рельсе. Значит, дело в страхе. Первым преодолел его я. После меня по карнизу прошли Вовка и Жека.
Не пройденной оставалась только стена. Высотой в четыре этажа, с изломом и провалами по сторонам. Перешагнуть на её ребро можно лишь с карниза. И дальше по выщербленным кирпичам идти метров двадцать до уцелевшей лестничной площадки.
Я стал готовиться, пока мысленно. Но больше думал не о стене, а о смерти. Страшно будет падать, а дальше, всё равно, что сон. Зачем это надо, вопроса не возникало. Психолог объяснил бы – как ещё заявить о себе в двенадцать лет? Может и так. Но мне понятнее ощущение пронзительности. Идёшь, и дух захватывает! А затем неописуемая радость – ты победил смерть!
Впервые я сразился с ней три года назад. Случайно.
Наш класс пропалывал кукурузу – два человека на рядок. Мне досталась отличница Лариса, хрупкая, болезненная девочка. Но что-то в ней привлекало.
Как мы не старались, к лесополосе пришли последними. Все даже успели поесть. Лариса достала бутерброд. Я тоже.
Подошёл второгодник Сарай, так его прозвали бывшие одноклассники.
- Кто плохо работает, тот не ест!
Как бы шутя, он выхватил у Ларисы бутерброд и подбросил.
- Лови!
Тот упал в траву. Девочка повернулась и пошла к реке. Там резвились параллельные классы. Я догнал её. Протянул половину бутерброда. Она молча взяла. Сев у воды, откусила. Несколько мальчиков купалось, что было категорически запрещёно. Но классные руководительницы ушли с бригадиром смотреть новое поле. К купавшимся присоединился Сарай. У меня вдруг вырвалось:
- Лариса, давай с тобой дружить.
Это означало многое, даже возможность целоваться. Она подняла глаза и отрицательно покачала головой. А я был уверен в её согласии. Расстроенный, спросил:
- Почему?
- Ты маленький и худенький, – просто сказала она.
- А с Сараем дружила бы?
- Да, он сильный.
Не знал, что ответить. Вдруг отбросил бутерброд, разделся и плюхнулся в воду. Решил немедленно переплыть речку, хотя плавать научился только прошлым летом. Первые гребки обрадовали. Как легко, оказывается. Но на середине резко ослаб. Механически опустил ноги. Дна не достать. Погрузившись с головой, испугался и быстро вынырнул. С ужасом понял, не доплыву. Но и звать на помощь не мог. Ведь на меня все смотрели. И первая Лариса. Смерть показалась лучшим избавлением от жгучего стыда. Вдруг услышал шлепки. Это был Сарай. Он не мог допустить, чтобы кто-то его перещёголял. Поравнявшись со мной, усмехнулся.
- Слабенько, слабенько.
Бросился к нему.
- Я не доплыву.
- Тонешь, что ли?
- Да.
Через много лет спившийся Сарай время от времени будет просить у моего отца на бутылку, каждый раз напоминая, что спас меня. А Лариса стала его женой. Родила двоих дочерей, но счастье не обрела. Ушла жить к постаревшему директору школы. Ну и ну! А куда же делась Стиляга? Узнал от мамы – умерла, сгорела, как свечка.
Она преподавала у нас историю. Молоденькая, только-только из пединститута. Назвать её учительницей было трудно. С нами, пятиклассниками, вела себя, как подружка. О ней постоянно ходили какие-то слухи. То её видели с физиком, то ещё с кем-то, а то даже с десятиклассником. Да, она была красива! К тому же, раскована. Мы слышали, как директор отчитывал её за брючной костюм. Кричал – в школе не место стилягам! Так и прилипло к ней это прозвище. На другой день, словно в отместку, Стиляга пришла в такой мини-юбке, что все ахнули. Сарай во всеуслышанье заявил: «Какие ножки!». Вульгарно, но абсолютно верно. В двенадцать лет мы уже про всё знали и многое видели. Я не отставал от других.
Горячая вода, идущая из крана, существовала только в городской бане. Причём, в одном и том же зале мылись мужчины и женщины. Первые – по чётным дням, вторые – по нечётным. В углу окна мы сцарапали краску и подсматривали за купальщицами из внутреннего дворика. Самая большая очередь выстраивалась, когда среди них оказывалась наша любимица. Однажды девочки узнали об этом и доложили ей. В тот же день Стиляга, собрав мальчиков, напрямую сказала, откуда берутся неполноценные мужчины. Мне казалось это не так, но я промолчал. Не согласился и со словами, что тело по сравнению с душой ничего не значит.
А назавтра мы узнали, что у неё свадьба. Кто жених? Директор! Её замужество меня потрясло. Брак бегемота с аленьким цветочком. Удивительно только, как бегемотиха пошла на развод?
Мне казалось, я всегда был взрослым. Менялись лишь оболочки: детская, подростковая, юношеская. И не вырваться из плена. Надо ждать, пока вырастишь. Но ведь это «пока» может не состояться.
И всё же я решился преодолеть стену, о чём торжественно объявил во дворе. Теперь дороги назад не было.
Проснулся затемно. Босиком прошёл на кухню. Выглянул в окно. Только-только начался рассвет. На фоне бледнеющего неба отчётливо виднелась «разбитка». Сердце застучало, как барабан перед казнью. Я вернулся в постель. Мама сквозь сон спросила:
- Свет выключил?
- Да.
Она думала, я ходил в туалет. Экономила каждую копейку. В других квартирах счётчики умудрялись отключать. Но мы же учителя!
Не так давно стали жить просторней. Прабабушка умерла, брат отца уехал, мы заняли две проходных комнаты. Бабушка с дедушкой переселились в нашу.
И пришли книги – три огромных ящика. Сокровища из чулана! Некоторые мама спрятала в чемодан, – тебе их читать рано, – но я тайком открывал крышку. Одной рукой её придерживал, другой листал страницы. Удивлялся маминому отбору. Аристофан, Петроний, Апулей, Боккаччо, томик «Тысячи и одной ночи», толстенная Библия. Неужели она помнит всё, что там написано? Ничего ужасающего для себя не находил. Причём, так привык к твёрдым знакам, что школьная «Родная речь» казалась неполноценной.
Ворочаясь с боку на бок, вспоминал сон. Братик оседлал меня и кричит, чтоб летел, как ковёр-самолёт. Удалось взлететь или нет, не помню, но уверенность чувствовал. Быстрее бы утро!
Не выдержав, оделся и снова отправился на кухню. Совсем рассвело. За много лет деревья выросли выше дома. Из густой кроны лился птичий хор.
Меня всегда будоражило это море щебетания, напоминавшее многоголосье перемены. В зеленых волнах царила такая же первозданность. Иногда мелодия захватывала настолько, что хотелось нырнуть в нежную листву и в ней раствориться. Я распахнул окно. Обдало утренней свежестью. А птицы запели так громко, будто возвещали о приближении апокалипсиса.
В цирке у канатоходцев страховочная сетка, у меня гора битых кирпичей и острые железки. Правда, ширина стены не канат, однако местами уже бума. Но не дай бог присесть и схватиться руками.
Вдруг осенило. Здорово, если завязать глаза. Путь нащупывать ногой. И так шаг за шагом. Этого, уж точно, никто не повторит. Я аж вспотел.
Пустые глазницы окон наливались зарёй. Что предстоит, Олимп или Голгофа? Надо выпить чаю. Вынув из верёвочной петельки промасленную вилку, вставил её в розетку. Плитка не загоралась. Пошевелил спичкой соединённую в нескольких местах спираль. Она пыхнула и стала накаляться. Поставил чайник. Хорошо бы улизнуть, пока никто не встал.
Родители в отпуске отсыпались: после школьной нервотрёпки, да обязательной работы в пионерском лагере. Прошлым летом мы гостили у папиной сестры в Крыму, а в этот раз никуда не поехали. Умер мой братик, второй. От врождённого порока сердца. Не прожил и месяца.
Маму прямо с экзамена забрали в роддом. Тянула до конца учебного года. Потом всё плакала. Но когда увезли игрушечный гробик, заметил, ей стало легче. И отец успокоился. А я успел полюбить это крошечное создание. Катал коляску вокруг дома и смотрел в глазки, открытые и молчаливые. Врачи удивлялись, он не должен был прожить и дня. Я плакал тайком, не выдавая своего горя. И жалел маму. Действительно, белка в колесе, да ещё невезучая.
Вскипел чайник. Насыпал в чашку сахар, налил вчерашнюю заварку и добавил кипятка. Представил маму на моих похоронах. Ужаснулся. Живёт только ради нас. Но не идти на стену не мог. Тянула какая-то непреодолимая сила. И вопрос теперь стоял в одном, завяжу глаза или нет?
Размешав сахар ложечкой, сделал несколько глотков. Или я потерял вкус, или чай никакой.
Внезапно появилась мама.
- Тебе не плохо?
- Нет.
- Чего окно открыл?
- Выглядывал. Договорились с Жекой на рыбалку.
- Я не ослышалась, ты стал рыбаком?
- Нет. Жека поспорил, что за час поймает двадцать рыб.
- И на что поспорил?
- Не со мной, с Оньком. На пилочки для лобзика.
Я врал, вспоминая историю месячной давности, когда прорвало водохранилище. Мама вздохнула:
- Всё спорите, спорите, а так просто нельзя?
- Неинтересно.
- Почему яичницу не сделаешь?
- Мы уже уходим.
Я шмыгнул к двери.
- Не задерживайся!
- Хорошо.
На лестнице подумал, куда так рано? Но делать нечего, поплёлся за сараи, в штаб. Договаривались встретиться там.
Более излюбленного места не было. А всего-то – закрепили три фанерных щита, сверху натянули толь, и всё замаскировали ветками. Недавно прорыли потайной ход из нашего пустующего сарая. Теперь можно было попасть в штаб прямо со двора.
Этот недоступный взрослым мирок так и останется нетронутым. Разве что осыплется лаз, сгниёт фанера, вырастит до крыши трава.
Оказавшись в штабе, вдруг загрустил. Сырость и полумрак напомнили разбитый склеп на старом кладбище. Недавно играли в казаков-разбойников, и я прятался в нём с Жекой и Зинкой. За моей спиной они обнималась. Зинка переобнималась почти со всеми. Могла без причины на бегу крикнуть: «Онёк, с тобой больше не дружу, дружу с Валиком». Мы изумлялись, потом привыкли. Но мой черёд никак не наступал. Это задевало. Зинка девочка отчаянная. Ночью одна пошла через кладбище. Феля прикинулся мертвецом, но она не испугалась. А когда потребовалось забросать яйцами доминошников, вызвалась сама. Нагрянувшую на крышу облаву бесстрашно переждала под чердачными трубами в пыли и темноте.