Токмак. Клуб "Киноман"
Ю. Манусов "День и ночь"
Предлагаемый отрывок – из армейской службы героя. Конец шестидесятых годов.
“Если мы не примем смертный предел человеческого существования, а человеческий образ не представим без замкнутости его символом смерти, то тогда мы будем прожёвывать один вечно не прожёванный кусок… Апокалипсис – это характеристика любого момента человеческой жизни”.
МЕРАБ МАМАРДАШВИЛИ
Пьяная ночь кончилась…
Друзья выстроились в ряд. Автобус медленно отъезжал от военкомата. Я смотрел из окна в лица Жеки, Фели, Онька, Вовки, Валика, Марика, Паши и не мог поверить, что вместе с ночью кончилось детство, кончилась целая жизнь.
Каждый из друзей ставил на стекле ладонью печать, словно визируя мои мысли.
Как хорошо мы друг друга знали! Обменяйся с любым телами, подмены не обнаружили бы даже родители. Нас посеяли в одну почву. Поле заколосилось – первый сжатый колосок я. Но всегда буду помнить, заново переживая, все наши ветры, все засухи, все дожди.
Автобус уедет, друзья пойдут опохмеляться, все ещё оставаясь в прежней жизни, а я буду мчаться к новой – безумной, захватывающей, невероятной.
Последнее, что донеслось – Фелина осипшая гитара.
“Сиреневый туман… кондуктор не спешит…”.
Навстречу летели столбы с сердобольными табличками: “Не влезай, убьёт!”
Глянул по сторонам. Как резко все изменились! Сгорбленные, подавленные, опустошённые. А минуту назад рвались с мест, кричали, размахивали руками, трясли стрижеными головами…
Отъехали – безмолвие.
Да разве имели последние слова хоть какой-то смысл? Они вместо слёз – этакое мужское бодрячество: подумаешь, армия.
Нет, это даже не территория – другое измерение. Всё прошлое разместится в песочнице – время, и пространство.
Рядом сидел хмырь из собачьего ящика. Грыз огурец у Лены. Помнит ли?
Повернулся к окну – грязный развод от ладони Валика.
В последний момент он пьяно шатнулся, упал, но, бодро вскочив, до автобуса дотянулся. Теперь встречные дождинки, разбиваясь о стекло, ползли по смазанному отпечатку раздавленными червячками.
Мёртвая-мёртвая осень…
И мысли унылые… Наползали одна на другую, скучивались, впадали в забытьё.
Встряхнулся – ожили. И уже в строгом порядке, подобно кубикам, сложились в картинку. Правда, давнюю, противоречивую, оспоренную ещё Оньком, но постоянно волнующую.
Простая линия. Простая – для кого? Двухмерным существам, были бы такие, её не перейти. Не ведают небес. А мы, если замуруют? Мы знаем – есть четвёртое измерение, выберемся. Да, но где оно? Хотя бы представить.
Увы, за гранями куба разум слеп.
А вот вселенная могла бы не явиться? Вполне. Что же вместо? Ничего. Как ничего? Ничего вообще! Даже мрака, даже точки. Даже точки? Кошмар…
И ничто не представляется. Метафизический ужас!!!
А вечность, бесконечность? С ума сойти!
Нет, не сложить из кубиков мироздание, не дано. Не дано? Тогда зачем армия? И за что воевать? За вселенную? Есть уже. Быть может, за силу разума? Имеет ли смысл? Силы не больше, чем в сердобольной табличке.
От хмыря несло перегаром. Да от всего автобуса несло! Чиркни спичкой – взрыв.
Кто о чём думает? И есть ли второй такой сумасшедший? Кому-то без ста граммов невмоготу, а этому, видите ли, без сверхразума.
Слепая Иоланта понятия не имела ни о тучках золотых, ни о солнечных зайчиках – и не страдала. Наоборот, радовалась жизни, считая, что мир так и устроен – без зрения. Но потом ей открыли глаза. Нет, правда, открыли…
Эх, и нам бы сорвать пелену с бытия. Взлететь, и крючочком – раз! Два, три, четыре, пять. Разогнались – сказано, разум обречён. Не унестись мысли за материю, как из сновидения не унести вещь. И что же, человеку вечно пребывать во тьме? Вечно дрожать за хлеб насущный, боясь ошибиться, где свой, где чужой? Увы, мир таков, и всё – суета сует.
Вот, скатился к Екклесиасту. Хоть мозги на запор – сколько можно об одной картинке?
Дождь усилился. След от ладони Валика исчез.
Только ли след? А сам Валик? Да все друзья!? Когда теперь встретимся? Но, главное, какими? И песочницу займут. Единая субстанция сохранится лишь в воспоминаниях.
Но что я помню? Хотя бы о Валике?
Мешал идти лопнувший на туфле шнурок. Наступили на пятку. Однажды шнурок уже рвался, и мама из целого – сделала два. Хватило тютелька в тютельку. Больше таких шнурков не достать – белые в крапинку, под цвет туфель. Мама говорила – окраска перепелиных яиц, но я их никогда не видел. Сами туфли прислала бабушка. На выход. К ним – серый костюмчик, и ещё берет. Последний я одевать отказался. Считал девчачьим. Но сегодня мама уговорила: “Не гулять идёшь, а в колонне”. Со скрипом согласился – девочки несли шары, мальчики шли с флажками. Не перепутать.
Берет после демонстрации снял. Вместе с флажком сунул маме. Хоть пятка и выскальзывала, во двор входил королём. Как же, участник парада, школьник! А вы кто? Детсадовские сопляки.
Ещё издали увидел груду кирпичей, и возле них Онька и Вовку. Соорудив несколько арок, они катали машинку. Прихрамывая, приблизился. Ноль внимания.
Ах, так? Ну, держитесь!
Толкнул носком ближнюю арку. Кирпичи упали. Ногу отдёрнул, а туфля осталась. Вовка сгоряча отшвырнул её.
О, ужас, исчезла в канализационном люке! Кто сдвинул крышку?
Виновник сразу дал дёру, а мы с Оньком уставились в тёмный проём. Перевёрнутая туфля покачивалась в густой жиже. Без удочки не обойтись.
На асфальте малявки играли в “классики”. Рядом девочка со скакалкой.
Вот! Если найти крючок, длины скакалки хватит. Онёк, вспомнив, где видел алюминиевую проволоку, убежал. Я же в одной туфле вприпрыжку направился к девочке.
— Как тебя звать?
— Зинка, а что?
— Дай скакалку.
— Зачем?
Поднял штанину, и белым носочком показал на колодец.
— Там туфля.
Малявки, наблюдавшие за мной, рассмеялись. Но Зинка осталась серьёзной.
— Пойдём!
К люку сбежались все. Не каждый день такая рыбалка. За дело взялся Онёк – я ведь король.
Проволока гнулась хорошо, крючок получился на славу, на ручке держался крепко.
Вдруг Зинка крикнула:
— Я хочу! – и чтоб не отказали, добавила. – Моя скакалка!
Онёк, глянув на меня, согласился.
Зинка встала на колени. Не обращая внимания на запахи, опустила скакалку в люк.
Я успокоился. Если нет шнурка, зачем туфля? И как её теперь, вонючую, носить? Она ведь парадная.
Зинка погрузила крючок в жижу. Не боясь запачкаться, второй рукой упёрлась в крышку. Подвела удочку под туфлю и тихонько потянула. Есть! Рыбка пошла вверх. Секунда – и она оказалась на земле, мокрая и грязная. Вдруг за спиной кто-то всхлипнул. Обернулся – незнакомый мальчик. Палец показывал на туфлю.
— М-мой папа.
Это был Валик. Он видел, как из шахты выносили трупы, видел, как мать с криком бросилась к отцу. С тех пор стал заикаться.
Приехали вчера. К родственникам. Здесь и остались. Нет, Валик через много лет вернулся, работал, как и отец, на шахте, но до пенсии не дотянул.
Таким вот образом, в тот далёкий первомай я познакомился с Валиком, и ещё с Зинкой.
За неделю до проводов видел её – искалеченную и слепую.
После того, как сорокалетний супруг разобрался с прелюбодейкой, застав в мужском общежитии, и затем неожиданно разбился на мотоцикле, отец-пропойца сплавил дочь к тёще. Та, хоть и еле двигалась, не сказала ни слова. Мамашка, бросив своё чадо на произвол судьбы, давно исчезла.
С цехом прощался легко – никому ничего не должен, никому ничего не обещал. Нет, когда сдавал инструменты, не хватило сверла. Выручил Никифорович. А какие напутствия, какие пожелания! Дуся обняла с такой силой, что Галка, увидев моё лицо, вскрикнула. Поцеловал её в щёчку. Глаза полные слёз: “Хочешь, буду ждать”. Сам чуть не расплакался: “Не надо”.
На проходной стоял Валик, таскался за мной с самого утра. Вдруг схватил за рукав.
— Д-давай З-зинку повидаем.
— Так она в деревне!
— С-съездим на м-мопеде – ч-часик.
— А не сломается?
— Об-бижаешь.
Неожиданное предложение застало врасплох. Общаться с калекой – не сахар. А заскочить и “пока, пока” – неудобно. Но Валику какой интерес?
— Признавайся, зачем тебе Зинка?
Молчание. И вдруг!
— Люб-блю.
Услышать от него такое — всё равно, что услышать глас Божий. Застенчивый донельзя, он сроду не водил романов. Даже на танцплощадке не танцевал.
— Любишь Зинку, правда?
Валик густо покраснел. И, о, чудо! — без запинки рассказал историю своей любви. Нет, он произнёс только одну фразу, но какую: “Вы все козлы!!!”
Сразу вспомнились его пьяные истерики – хватает ртом воздух, после дико вопит. И почему-то из глубины памяти выпрыгнула кошка. Сначала он бросал её с крыши, потом со шпаной повесил.
Покачал головой.
— Ты не прав, Валик, мы с Зинкой одной крови – она такая же коза.
Но ему не до шуток.
— Жениться н-на ней х-хочу!
— Отлично, я рад, – хлопнул его по плечу. – Лучшего свата не найдёшь, заводи мопед.
Зинка встретила, как ни в чём не бывало, та же лёгкость, и та же энергия.
— Значит, в армию?
— Да, у института пока не готов парадный вход. Но мы приехали не только повидаться, Валик предлагает тебе руку и сердце.
Оба остолбенели, не ожидая такого поворота. А чего тянуть, сто лет знакомы. Воспользовавшись замешательством, подтолкнул жениха к невесте.
— Целуйтесь и клянитесь в любви.
Зинка обняла Валика и чмокнула куда-то в ухо.
— Не хочу больше замуж ни за кого, – и как тогда на крыше, бесцеремонно бросила. – На ночь можешь остаться.
На ночь пришлось остаться мне. Валик рванул с такой скоростью, что когда я выскочил, мопеда и след простыл. Вернулся попрощаться – Зинка ударилась в рёв.
Прихрамывая, вошла бабушка. Она накрыла стол. Отказаться не мог.
Выпили трёхлитровую банку самогона. Смутно помню, как рвал, как всего трясло – очнулся только утром.
Зинка спала на печи. Будить не стал. Простился с бабушкой и пошёл на гнущихся ногах. Надеялся поймать попутку. Не поймал. Спустившись в овраг, увидел и мопед, и Валика. Не дал открыть рта.
— Возвращаемся, она согласна.
Валик встрепенулся, но тут же обмяк.
— П-пойди, ск-кажи ей, что у нас не будет д-детей.
— Почему?
— Хотел е-ещё вчера т-тебя п-предупредить, не успел.
Я растерялся.
— Ты на что намекаешь?
— Н-не н-намекаю, я з-знаю.
Пришёл в себя.
— Пойдём вместе.
— Н-нет, ты один сходи, я т-тут п-подожду.
Ладно, взялся за гуж…
Зинка протирала глаза. В голове мелькнуло: слепые тоже протирают?
— Доброе утро, прекрасная собутыльница.
— Бабуля сказала, ты ушёл.
— Специально вернулся. Твоё согласие выйти замуж – в силе?
— Да, – она слезла с печи. – Только вот умоюсь и зубы почищу.
— Я серьёзно!
— И я.
Зинка улыбнулась. Удивительно, и на обезображенном лице улыбка зажигала. Рассказывали, когда муж, поймав жену с поличным, бил головой об стену, партизанка не издала ни звука. Понимала, на что шла. А узнав о гибели ненаглядного, даже рыдала.
Решил сразу – к развязке.
— У Валика детей не будет.
Зинка, потянувшись за расчёской, замерла.
— Зачем они нам? Мой папаня, например, ко мне не рвётся.
— Но ты поняла, о чём я?
Она стала расчёсывать волосы.
— Поняла, е....ся не может.
— Зин, я не переношу мата.
— Какой же это мат? Е....ся и есть е....ся, – матерщинница села. – Ничего, ко мне тут заглядывает один.
Я опешил. Валик этого не перенесёт.
— Кто заглядывает?!
— Тракторист.
— Ладно, так жениху и передам.
— Про тракториста не надо! – Зинка вскочила.
— Но он ходить будет?
— А как же без ебли?
На это ответить не мог.
— Знаешь, Зин, я, наверное, его отговорю.
— Отговоришь?
— А что делать?
Зинка задумалась.
— Спроси, может, он не будет против?
— Спрошу, спрошу, – хотя знал, что ничего не спрошу. – А ты не расстроишься, если Валик больше не явится?
— Нет, но будет больно, – Зинка отвернулась. – Лучше б вы не приезжали.
Хмырь заснул. Голова коснулась моего плеча. Вдруг почувствовал такую омерзительность, чуть не вырвал. Но странно, сидел, парализованный, не в силах шевельнуться.
Узнал уже из письма.
Сначала у Зинки отказали ноги, потом речь. Валик два месяца не отходил от постели, кормил из ложечки. А когда Зинка умерла, сам сделал гроб, и один вырыл яму. Её отца отправил восвояси. Вспомнил!
Скакалка, опущенная в колодец, оборвалась. Погас луч света в тёмном царстве…
— Подъём! Тревога! – закричал дневальный, но почему-то съел слово: “Рота”.
Проспать я не мог. Протяжное: “Р-ро-та!” всегда будило мгновенно. Неужели что-то произошло?
Выхватив из пирамиды автомат, помчался по ступеням с третьего этажа. На плацу отдышался, и, пока строился полк, машинально посчитал количество звёзд в яркой августовской Медведице. Все на месте.
Замполит Храмов начал речь необычно:
— Дорогие мальчики! Как ни печально, настал тот день, ради которого вы приняли присягу. Сегодня не учебная тревога, нет, – он выдержал паузу. – Контрреволюция обнажила ядовитое жало. Социализм в опасности…
Полковник говорил настолько взволнованно и проникновенно, что меня охватила дрожь. Нет, даже не дрожь – ощущал бешеную пульсацию, стрелявшую обжигающими токами. Токи суммировались, накаляя цепь, которой был прикован к рассудку стадный инстинкт. Мгновение – и расплавленный металл брызнул. Спасти братское государство во что бы то ни стало! Пусть и ценой собственной жизни.
Но уже в дороге, когда эмоциональное напряжение спало, нахлынула тоска: опять качусь в неизвестность, как гонимый ветром осенний листок. И вспомнился автобус – тот, военкоматовский.
На моём плече почивал убийца. Пора будить!
Дунул в ухо.
— Слышь, выпить хочешь?
Хмырь очнулся.
— Чо?
— Выпить, спрашиваю, хочешь?
Его глаза забегали. Остановились на сопровождавшем нас офицере. Отметив, что тот дремлет, вернулись ко мне. Замерли.
Толкнул ногой рюкзак.
— Так будешь?
— Угу.
Сто раз предупредили – с собой ни-ни! Назад – и в спецнабор. Извлёк на свет “Шартрез”. Хмырь скривился. Другого от него не ожидал.
Из наших ликёр приветствовали только Вовка и Онёк. С ними задумывал прощальный десерт – куда там! В последний момент бутылку забрал. Не водка.
Ликёры обожал. Если биомицин – билэ мицнэ – белое крепкое – вливал в себя насильно, то густую чарующую жидкость смаковал. Наливал полстакана, дополнял соком и, размешивая соломинкой, поднимал к окну. Какой цвет! Какие завихрения! Нечто галактическое. Наблюдал до полной энтропии. Затем, потянув струйку на язык, придвигал тетрадь. Нет лучшего заполнения пауз во время поиска словосочетаний. Да, но для кого продавалось столько ликёров? Для меня одного? Перепробовал все! И клубничный, и вишнёвый, и апельсиновый, и кофейный, и шоколадный, и бенедиктин. Но больше всего полюбился шартрез. Околдовал сочным зелёным цветом. Впервые пленился им в детстве, когда мы с Люсей пускали мыльные пузыри с балкона её бабушки.
Огромный прозрачный шар, переливаясь изумрудом, плыл над узкой булыжной улицей. Какое-то внеземное чудо! И вдруг стал опускаться прямо на точильщика Гиви. Тот, с перепугу, ткнул его ножом. Мыльные брызги полетели в глаза. Мы рассмеялись. Но потом загрустили – исчезло чудо. И вот – ликёр.
Открутив пробку, глянул на хмыря.
— Не передумал?
Этот передумает!
— Чо, из горла?
Кивнув, показал пример. Согнулся в три погибели и, до боли вывернув шею, плеснул ликёр в рот. Не стоит дразнить погонщика. То есть – сопровождающего в погонах. Придумал на ходу.
Передал бутылку хмырю. Тот развернулся и улёгся прямо на меня. Ни фига себе! Хоть пой колыбельную. И сосал, как младенец, причмокивая и морщась. Оторвался – почти половины нет. Вернул ликёр.
Пить не хотелось. Завинтил пробку.
— Позже.
Сунул бутылку в рюкзак.
— Не отравился?
— Не. Откуда эта херня?
Усмехнулся.
— Видимо, из Франции. Есть такой город – Шартр.
Название произнёс протяжно и картаво. Но хмырь только рукой махнул.
Что ж, пора!
— Узнаёшь мертвеца?!
Хмырь отшатнулся.
— Ты чо?
Рассказал про камыши, про Лену – тупой взгляд. Нет, он слышал, – какую-то загрызли собаки, но, признался, когда перепьёт, ничего не помнит.
Спросил его:
— Не боишься так упиваться, свалишься, например, в речку и утонешь?
Хмырь пожал плечами. А меня обожгло: человек, не ценящий свою жизнь, и чужую ставит в копейку. Бросился в атаку.
— Трезвым убьёшь?
Замедленная реакция.
— Смотря за шо.
— Козлом назовут и в морду плюнут!
— Прикончу!
— А если заслужил?
Хмырь задумался.
— Всё по обстановке.
— И не жалко будет?
Вопрос оказался сложным. Хмырь сопел, ёрзал. И вдруг!
— Жалко, это как?
Теперь задумался я. Так и хотелось заглянуть в словарь – есть ли исчерпывающая трактовка?
— У тебя душа болела?
Что за взгляд! Это же не квадратное уравнение.
— Ну, хорошо, вспомни, когда ты в последний раз плакал?
— Когда малым был.
— А потом?
Молчание.
— Если кому-нибудь больно – чувствуешь?
Казалось, он не отвечает назло. Но я не отступал.
— Ладно, а в детстве от чего плакал?
— Били.
— Ещё?
Внезапно!
— Жалко – когда хочется обнимать.
— Ну вот! Давай дневник – пятёрка!
Однако хмырь находился во власти рождённой мысли.
— Меня обнимала сеструха и говорила: как тебя жалко.
— Тройка!
— Яка тройка?
— В дневник.
— Шо за дневник?
Я разозлился.
— Кондуит!
Разве не парадокс? Одинаковые тела, но существа – разные! Одно – понятия не имеет о сострадании, другое только и думает – как бы кого не обидеть.
Мысли хмыря окончательно спутались, и он тупо уставился в пол.
Слава Богу, хоть среди друзей дураков не было. И с юмором в порядке. Паша, когда перепивал, гундосил. Однажды я наколол на вилку две пробки, Феля прикрыл ему нос – раз, и выдернули! Все грохнули, и Паша – первый.
Хмырь внезапно очнулся.
— Было! Прикончил одного.
— Как?!
— Трубой.
— Кого это?
— Чокнутого. К сеструхе приставал. Она его посылала, а он всё ходил и ходил. Застал в сарае. Слышу крик – кинулся. Сеструха на земле, чокнутый над ней. В углу труба. Схватил и по башке. А потом, смотрим – не дышит. Сразу в бричку, брезентухой накрыли и зарыли в стогу. А ночью я подпалил.
— И до сих пор не знают?!
— Решили, он сам, от папиросы.
Не мог успокоиться.
— Но вот его не жалко?
— Не-а, он же чокнутый.
— А был бы не чокнутый?
Тут хмырь родил формулу, которую я потом обвёл в дневнике рамкой.
— Знакомого жалко, незнакомого – нет.
Сделал приписку: тупость не может не коррелироваться с бесчувственностью.
С хмырём больше не разговаривал. Не успели приехать на сборный пункт, как меня купили. Ещё бы! Какой аттестат! Какая производственная характеристика! Да спортсмен, да победитель олимпиад! Просто клад.
Это невероятно! Ехать тем же поездом, который, ну, совсем недавно вёз в лагерь меня и кобылиц. Ещё невероятней – проводница! Сравнил её тогда с красной мадонной Петрова-Водкина.
Промчались Конские Раздоры – вечное пристанище души. Прыжок во времени. И уже – мы, в ношенных переношенных одеждах, обёрнутые пространством двух купе. Да – только десять человек, под крылом покупателя лейтенанта.
Сведения радовали. Направляемся в старинный городок, в элитный полк связи. Нас добирали.
В войсковую чашу падала последняя капля осеннего призыва. Бульк!
Настроение – лучше некуда. Наблюдал за ребятами. Все из областного центра. Но, заметил, друг друга не знали. Фразы дежурные, вежливые. Вопросы лейтенанту, от него – скупые ответы. И никаких обсуждений.
Притягивала взгляд гитара, лежавшая рядом с ушастым. Однако хозяин интереса к ней не проявлял. Короткая стрижка парню не шла – уши локаторами. Но что делать – армия. А вообще, ни об одном не скажешь – хмырь.
Проводница предложила чай. Никто не отказался. Вот бы в него ликёрчик! Подумал и про шоколад. Папа сунул огромную плитку “Гвардейского”. Для калорий.
Стоп! А если десерт организовать с проводницей? Когда все улягутся. Вспомним былое. Хотя она вряд ли что-то помнит.
Вызвался принести стаканы, почему бы ни помочь?
Напарница красной мадонны, толстушка средних лет, заполняла какой-то журнал. Захлопнула его и понесла. Ну, все условия!
Ставя на поднос подстаканники, один специально уронил.
— Извините, это от волнения.
Мадонна, пожав плечами, ничего не сказала.
— Четыре года назад я млел от вашей красоты.
Привыкшая ко всякого рода подкатам, она устало улыбнулась.
— Что ещё скажешь?
— Я был совсем маленьким, но со мной ехали три огромные-преогромные спортсменки.
Мадонна замерла.
— Их, кажется, помню.
— Восьмой вагон, первое купе.
— У тебя и память! Я до сих пор в восьмом работаю, а сегодня подменяю.
— Те девочки погибли.
— Как?!
Мадонна застыла с заварочным чайником. Я развёл руками.
— Поэтому всё и запомнил, и вас, в первую очередь.
— Нет, что с девочками случилось?
— Мы ведь в горы ехали. Машина сорвалась в пропасть. Меня в ней не было.
Мадонна покачала головой.
— Несчастные. Но чего не бывает, – стала разливать заварку. – А ты, значит, в армию?
— В армию. Но хотел попросить вас об одолжении.
— Каком?
— Совсем маленьком. У меня остался ликёр, не выливать же. И шоколад. После зашёл бы, и с чайком?
Мадонна рассмеялась.
— Кому не лень – с таким предложением. Но тебе не откажу.
— Почему? – обрадовался.
— Не опасный.
У меня и в мыслях не было ничего остренького, так, побалагурить. Но её интонация подсказала – возможно всё. Правда, на пути семь печатей, однако попытка не пытка.
Когда я принёс чай, ушастый настраивал гитару. Наконец-то! А то все какие-то кислые. Он прошёлся по струнам.
Чай разобрали – ушастый запел. Сам отхлёбывал между песнями. В купе поместилась вся десятка, с лейтенантом – одиннадцать. Футбольная команда. Прислушивались и гражданские. Уже можно себя отличать. Одна нога в армии.
Подошла мадонна, прислонилась к косяку. Предложил сесть, махнула рукой – нет.
Ушастый разошёлся. Сменил и ритм, и голос:
“Я любил и женщин, и проказы.
Что ни день, то новая была,
И ходили устные рассказы
Про мои любовные дела”.
Чем дальше он пел, тем больше заводился. А когда закончил, резко схватил стакан и с последними каплями чая стряхнул в рот лимон.
— Чья песня? – спросила мадонна.
— Высоцкого, – разжёвывая дольку, ответил ушастый.
Ответил так, между прочим. А как по-другому? Для многих Высоцкий – просто фраер. Но не для меня. Слушая подпольные записи, видел перед собой мученика, режущего струной собственное горло. И тогда я, пьянея от запаха крови и слизывая с губ горячие брызги, приходил в неистовство. Потом этот фраер очарует божественную колдунью из моего любимого фильма, а его хриплая энергия поднимет облака звёздной пыли, и хлёсткий кометный ливень выжжет в миллионах душ незаживающие кратеры. Он и сгорит от загнанного вовнутрь пламени, опутанный раскалёнными струнами-бичами. Его зароют в землю, как зарывают всех. Но волшебный клубок магнитофонных лент покатится по Млечному пути, и на нейтральной полосе вечности засияет необычайной красоты цветок.
Мадонна защёлкнула дверь.
— Вдруг твой лейтенантик пожалует.
— Лёг уже. Если и сбегу, ему-то что? Мы не заключённые – он не охранник. Его задача – отобрать толковых.
— Ты толковый? – улыбнулась.
— Я – да, – достал ликёр из свёрнутого трубочкой полотенца. – Кто догадается? – из кармана вытащил шоколад. Положил на столик.
Мадонна, увидев ополовиненную бутылку, усмехнулась.
— Правильно сказал, только для чая.
— Нет, своё я выпил, это – твоё.
— Ну, уж.
Мы сели. Не спрашивал у мадонны имя, чтоб не разрушить образ.
— Где твоя напарница?
— Сейчас я одна. Людей не хватает – бегаем туда-сюда, – она поставила толстую плитку на ребро. – Летом хоть студенты.
— Кстати, шоколад я не ем.
Мадонна повела пальцем по золотым буквам.
— Правда, не ешь?
— Правда.
— Можно забрать для дочери?
— Конечно.
Что-то изменилось в её лице. Она встала, сунула шоколад в шкафчик и достала водку.
— Тебе не предлагаю, пей свой ликёр. Чай сделать?
Ай, да молодец! Одна печать долой.
— Чаем не чокаются.
На столе появились огурчики, сало, хлеб. Хлопнул в ладоши.
— Вот не ожидал такого банкета!
Мадонна налила водку, я ликёр.
— За нежданную встречу!
Переглянулись и выпили. Мадонна залпом, я маленькими глотками.
— Ешь, в армии сала не будет.
— Честно, не хочу, – налил ещё ликёр.
— А я, извини, проголодалась.
— Ради Бога!
Она стала есть. Расстегнулась пуговичка на блузке.
— А, знаешь, – вздохнул, – мне везёт на всякие случайности. Вот, думал, уехал из дома – всё. Нет, тянется хвост, как у кометы. Вдруг встретил тебя, а в автобусе сидел с убийцей.
— Ну?! Что за убийца?
Думал ответить двумя словами, но так получилось, что рассказал всю нашу с Леной историю. Вспомнил и садик, и край света, и тот же ликёр “Вана Таллинн”.
Мадонна долго вздыхала.
— Не верится даже, ты такой молодой, а рассуждаешь, как сорокалетний.
— Как столетний! На глазах морщин не бывает, но ты всмотрись в них.
Наши взгляды встретились.
— А действительно! – ужаснулась мадонна. – У тебя и глаза!
— Я сразу родился взрослым. Любого человека считаю ровесником.
— И меня?
— Ты вообще девочка, и очень красивая.
Мадонна смутилась.
— Мне двадцать семь.
— Совсем ребёнок!
— Не шути. Дочери шесть.
— Давай за неё выпьем.
— С удовольствием.
Налил последний ликёр, она полстакана водки. Молча чокнулись. И выпив, сидели притихшие. Нет, мадонна закусывала, я смотрел в окно. Темень и дождь.
— Может, водочки немножко?
Решился.
— Сам налью, – плеснул.
— Выпей, я пропущу.
Глотнул. Откусил огурец. Мадонна, вздохнув, заговорила.
— Мой муж в тюрьме. Нет, он не вор, не убийца. Человека задавил, – опять вздохнула. – Одна с дочуркой и маюсь.
— Понимаю, – налил себе и ей. – Извини, и никого нет?
— Не поверишь – нет. Вот, думают, проводница – такая сякая, с каждым, кому не лень, а я забыла, что это такое.
Внутри вспыхнул огонь. И мгновенно выработался алгоритм.
— А давай, я тебя нарисую!
— Как?! – оторопела.
— Четыре года назад ты ходила в красной косынке…
Она перебила.
— Ну, память! У меня остался этот платок.
— Я назвал тебя красной мадонной. Написал один художник. И, знаешь, – глаза, нос, губы – твои!
— Правда?
— Встань! Нарисую.
— Да как?!
— Встань, встань! – сам её поднял и приставил к столику. – Кисть и есть кисть!
Невольная натурщица растерянно улыбнулась.
— Ничего не пойму.
Не давая ей опомниться, повёл рукой по волосам.
— Вот первая линия.
Щека дёрнулась. Дошло!
— Да ты стой! Я ведь только рисую! И закрой глаза.
Моя напористость в миг сорвала печати. Мадонна резко ослабла, присела на столик и запрокинула голову.
Поймав вдохновение, вытворял пальцами чудеса.
— Рисую брови… нос… губы… теперь шею… здесь, здесь… красота…
Портрет глубоко задышал.
— Скоро станция.
— Не волнуйся, я рисую быстро.
Продолжая живописать, второй рукой расстегнул блузку.
— Сделаем покруглее грудь… вот так… теперь эту…
— Скоро станция…
— Прекрасно, сменим кисть…
— Ой, куда ты!
— Не шевелись… не шевелись… убираю лишний холст… вот…
— Ой! Скоро станция… станция.
— Ещё секундочку… ищу палитру … где же она? Макнём!
— Ах-х-ах-х-ах-х-х-х!!!
— Р-рисуем, р-рисуем, р-рисуем…
— Скоро станция – ах! – скоро станция – ах! – скоро станция – ах!
— Р-рисуем, р-рисуем, р-рисуем…
— Скоро станция – ах! – скоро станция – ах! – скоро станция – ах-х-х-х!!!
— Скоро, скоро, скоро… последний мазок…
— Ах-х – станция – ах-х – станция – а-а-а-а-х!!!
— Сейчас-сейчас-сейчас-сейчас…
— Станция!-станция!-станция!-станция…
— Вот-вот-вот-вот-вот… Вот-вот-вот…
— Тормози-и-и-и-т!!!
— Успели-и-и-и!!!
— А-а-а-а-х-х-х!!!
Разбежались в разные стороны.
Очутившись в купе, облегчённо вздохнул. Ласкала слух мужская а капелла – кто сопел, кто свистел, кто похрапывал. Ушастый обнимал гитару. Лейтенант – подушку. Глянул в окно. Ни огонька. Завтра армия. Вагон качнулся. Поезд пошёл.
Пошатываясь, направился в тамбур. Мадонна стояла, прислонившись к стеклу. Взял за талию, обнял. Волосы приятно пахли дождём. Стал тихо читать:
“Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая…”
Потом мы навёрстывали упущенное. Следующая станция была не скоро.
Ночь тащилась, как по полу шлейф – подметала всё! Пыль и бисер.
Отпуская моё тело, мадонна себя назвала. Мария. Какое попадание! И в миг невидимый звукорежиссёр увёл шум поезда, включив шубертовскую “Аве Марию”. Пространство вагона исчезло, и откуда-то из бесконечности стали приближаться лица мамы, папы, брата, друзей. За ними – Галки, Эли, Геты. Наконец – мадонны.
Щёлкнув меня по носу, Мария невзначай бросила: “Назад езжай этим же поездом, запомни, оттуда я – по чётным”.
Назад – это когда? И зачем мне назад? Опять в стеклянную пасть бутылки, в колючие щупальца стружки? Но куда?! До сих пор нахожусь в начале пути, и на камне лишь одна надпись: на месте шагом марш!
Вернувшись в купе, почувствовал – вот-вот расплачусь. Помчался в туалет.
Хлынувшие слёзы полились струйками из кипящего чайника. Прыгала крышка, стучало сердце, дребезжало под умывальником ведро. Слёзы накапливались все последние дни. Огонь зажгла Мария.
Уставился в зеркало.
Вдруг заметил выцарапанное на стекле троебуквие. К кому оно относится? Ко мне? Ну, да – вылитый х..!
Стал умываться.
Почему нет памятника неизвестному х..писцу? Не подсказали? А ведь это самодеятельность! Истинная, без агитации. Надо бы увековечить.
Ведро просто обезумело от танца. Двинул ногой. Ударившись о стенку, оно опрокинулось. Выкатилась засохшая булка. Вот кто добавлял обертона! Разве – кто? Да, после Метерлинка навсегда одушевил хлеб.
Когда он надолго исчез с прилавков, и мама ставила меня в длиннющие очереди за суррогатом, не раздумывая, вызывал друга. Мы играли с ним, болтали, считали количество человек, и даже возмущались, если кто-то лез без очереди. А потом шли в соседнюю столовую за борщом без мяса и набирали для всей семьи полные судки.
Нет, я бы друга не выбросил.
Залезая на полку, задел гитару. Ушастый подскочил. Увидев меня, тут же улёгся. Спи, родной, спи.
А сколько, правда, до рассвета?
Всмотрелся в циферблат неувядающей “Юности”. Почти четыре. Феля, играя на гитаре, отдавал часы мне. Почему-то расстёгивался браслет. Тяжёлый, мощный, как и его обладатель. Но поразительно – толстые пальцы легко скользили по струнам.
У Фели слух от отца, лучшего в городе настройщика пианино. Но выпивохи! Не скажешь – алкоголика: человек вальяжный, и всем – здрасьте, здрасьте. Играл на скрипке в трио. Между киносеансами. Тут сам Бог велел.
Мощь у Фели от матери. Бой баба! Долго держала сына на привязи: “Не гуляй с бандитами!” Бандиты – это мы. А потом сдалась. Феля всех перерос. Морда кирпичом, нос картошкой, лапища, ножища, и в плечах сажень. В школе – отпетый троечник. Плевал! Боялся подковырок. Защищаясь, подтрунивал первым. Выходило грубо. А по отношению к девчонкам – пошло. Но это, когда перепивал. Правда, напоить такую массу – ой-ёй-ёй! Только лицо краснело. За двенадцать секунд опорожнял бутылку биомицина. Раскручивал, и бульк, бульк, бульк – пустая. Дворовой рекорд.
Но Феля удивил не этим.
Никто не мог сказать, сколько иве лет? Она росла одиноко, в неуютном месте, недалеко от трубы кочегарки. Из года в год мы пробегали мимо, и лишь иногда, по инерции, дёргали за пружинистые ветки. Одной весной замерли.
Разве можно было представить, что из кривого деревца произрастёт существо, которое станет лучшей подружкой? Изогнув стан и, укрывшись тончайшими листочками, перед нами стояла Варвара-краса.
Первое время я подступал к иве, как к девочке-недотроге. Затаив дыхание, любовался ею. Затем, играя шелковистыми ветками, словно расшнуровывал корсет. А нырнув под листву, гладил тонкий ствол. Девственница откликалась! Вся шелестела, вздыхая кроной-грудью: ну почему наши миры так далеки – в нас одна энергия, мы из одного корня, мы живые! Не получив ответ, деревце сникало, и на зелёных ресничках появлялись слёзы.
Если дуб самый сильный, берёза самая стройная, то ива самая счастливая. Ей дано плакать.
Притащили скамейку. Скрытые ветками, до поздней ночи слушали гитару. Однажды явился Вовка, пьяный и помятый. Занесло в собачий ящик. Долго не хотел рассказывать, а потом разревелся. На глазах у девчонки заставили катить камень. Лбом! Если тормозил, давали пинка и плевали в затылок. На полпути предложили откупную. Пять бутылок биомицина. Вовка согласился. Нести – завтра, в парк, и тогда, пожалуйста, гуляй со своей ненаглядной. Но чувиха ему до фени, он уже и лицо забыл.
Предложение одно – засада! Все – за! Вовка – против. Понимал, ему, как инициатору, аукнется. Но уговаривать долго не пришлось.
По сути, это была рядовая стычка. Не весь собачий ящик – улица, не весь город – двор. Здесь кто кого перехитрит. Козырь у нас. Джульетта Ромео не нужна. Но Капулетти – не знают. Хотя меры предосторожности примут. Второй плюс – никто не отдавал деньгами, только натурой. Вместе распивали – и, считай, поцелуи оплачены.
Сквозь кусты, как на ладони, обратная сторона эстрады. Ну и художества! Вдруг вспомнились работы Лючио Фонтана, увиденные в тот единственный вечер у Ариадны Марковны. Дырки, заклёпки, прорези. Выцарапанные спирали. Кляксы. Краску, словно выплеснули из ведра. Поверх другую, третью. Всё называлось “Пространственное представление”. Короче – философия.
Но меня интересовал не Фонтана, а художник, который так старательно снял копии? Изумительные! И это не предел. Если взглянуть на прилегающее пространство, представлений хватило бы для сотни модернистов. Увы, здесь обитали только передвижники. Могли передвигаться нормально, могли на четвереньках, могли даже ползком. Но важно не это, характерен творческий метод: по-маленькому, по-большому, ртом – вся внутренняя палитра. Плюс – стёклышки, бумажки, картонки, фанерки. Причём, выставка постоянно действующая. И вернисаж за вернисажем.
Нет, не в Северной Пальмире русский музей – здесь! Истинно русский, истинно народный!
Для засады лучшего места не найти: меньше подозрений, и отступление ограничено. Ставку делали на внезапность. А план простой. Вовка заводит собачников за эстраду, и по сигналу атакуем. Их человек шесть, нас четырнадцать. Двойной перевес не смущал – не турнир рыцарей. И задача стояла конкретная – захватить предводителя Кабана. Затем – обоссать.
Не считали, что поступаем жестоко. Гадко брать выкуп! И за что? Наши девочки могли целоваться со всем собачьим ящиком!
Ура! Вовка – и с ним пятеро. Кабан впереди. Ждём, когда пригубит. Это – знак.
Переглянулись с Фелей. О чём он думает? А затаившийся лев? А удав?
Вовка поставил сумку. Нагнулся. Расстегнул.
На старт! Кабана берём с Фелей. Помогает Жека. Внимание! Марш!
Налетели вихрем. Выбили бутылку. Сбили с ног. Вдруг Феля поехал по скользкому коллажу. Упал – и головой о стекло. Кровь залила глаза.
Кабан, вскочив, рванул через кусты. Упустили! И остальные, получив пару-тройку ударов, бежали, куда глаза глядят. Ничего удивительного. Когда на тебя несётся туча, не до смелости.
На Фелю было страшно смотреть. Приложили платочек – тут же набух. Помчались в ближайший дом.
Дверь открыла девушка. Что поразило – не упала в обморок. Вместе с мамой обмыла рану, наложила тугую повязку и всю голову забинтовала. Оказалось, в школе была сандружинницей. Невольно сравнил её с Ольгой Лариной. “Глаза как небо голубые. Улыбка, локоны льняные. Движенья, голос, лёгкий стан…”
Вот так, на крови, произошло знакомство Фели с Полиной. И, как прозревший Адам, или, наоборот – сошедший с ума, он бросился в бездну.
Теперь под ивой сидели только они. Сидели дни и ночи. Лукавая сводница нашёптывала элегии, околдовывала благовониями, наконец, стала свидетельницей грехопадения.
Адам, не стыдясь, носил Еву на руках. Кружил перед нами, целовал. И всё время сиял. Нет, это была не просто улыбка – в ней солнце, звёзды, океан! Такого не может быть? Ну, хорошо – восходы и закаты, приливы и отливы, прошлое и будущее. Смешно? Но по-другому не скажешь. Влюблённый больше, чем вселенная, неизмеримо больше.
А потом состоялись похороны. Вначале – ивы.
Вдруг решили заменить трубу. Старую, проржавевшую, дымящую зимой во все стороны. Не заменили. Но путь к ней расчистили.
Первым обнаружил потерю Вовка. И забил во все колокола. Скорее – в рельсы. Выбегали по одному. Останавливались, как вкопанные.
Пенёк торчал шеей без головы. И сочился нечеловеческой кровью. Мурашки по коже!
От казнённой не осталось ни следа – даже веточки, даже листика. Лишь прах из опилок.
Мы стояли пришибленные и не знали, о чём говорить. А Феля рыдал. Рыдал, хотя ему так не шли слёзы. Но кому они шли?
Потом, через годы, он будет рыдать часто, однако слёзы потекут другие – всегда пьяные и всегда отталкивающие.
Принесли лопату. Сделали холмик. Он таким и останется, только зарастёт травой. Свои ростки не появятся.
Я всегда знал – Адам для Евы не пара. Ну не пара! Она вышла замуж тихо, когда суженый заканчивал службу на флоте. Пришвартовавшись, моряк пытался вернуть изменницу, долго пытался – не получилось. И брошенный жених запил. Хотя запил и так бы. А ведь хохотал над попрошайками, клялся, что алкашом не станет. Стал! Закон природы. Свой, доморощенный, – куда деться?
Околачивался на том же месте, с протянутой рукой. Ни кола, ни двора – старуха-мать и засаленная тельняшка.
Первые годы друзья контачили с ним, выпивали – позже обходили стороной. Он и умер на родном углу – от палёной водки. Холмик на кладбище – копия холмика во дворе.
Феля кружил Полину и кричал – люблю! А счастливица, одной рукой обняв богатырскую шею, второй – старалась схватить ветку ивы. Завидовали все.
И вдруг ужалило – я нахожусь внутри себя!!! Солнце давно погасло, а моя жизнь осталась. Как вечный сон! Живу в нём, но проснуться нельзя. Быть может прошли миллиарды лет, а та мыслящая вспышка, словно запись на кассете. Воспроизводится и воспроизводится.
На чём она записана, ведь мозга нет? На электроне? На звёздной туманности? На луче? Мы видим свет давно погасших звёзд – это ли не запись?
Получается, я навечно заточён в собственной жизни. Каждое её мгновение буду переживать снова и снова. Но это же – ад! Или рай? Смотря для кого. Если любил, творил… Нет, нет, нет! Надоест всё!
Вздрогнул и проснулся. Вот так сон!
Машина стояла. Рассвело. Далеко ли до контрреволюции?
А если и вправду уже не живу, а лишь брожу по прожитому?
Со страхом повёл глазами. Станция, как станция. Гладкие стойки с электронными блоками. Столик с переносной радиостанцией. Шкаф для приборов. Автоматы в зажимных нишах. Мягкие сидения, обитые кожей. Сверху два овальных окошка. Но света вполне достаточно.
А снаружи – зелёный сундук. Громоздкий, некрасивый. Зато любимый. Не машина – передний край науки!
И компания не с бухты-барахты. О себе не говорю.
Лейтенант – транзисторный генерал. Кто? Маленький начальник? Нет – полководец транзисторов!
Ушастый Андрей – лучший запевала, и лучший гитарист.
Паяльник – ? Вообще-то, и у него есть имя, но длиннющий и худющий. Тоже достоинство. Съедал по уставу две порции. Масло – нам. Недавно сфотографировались. В обнимку. Паяльник на корточках.
Смех смехом, но через годы вся армия сожмётся до размеров снимка. Печальный закон времени. Было – не было?
…Поезд отстучал. Красная мадонна растворилась в промозглости. А где-то там, в сумраке пункт назначения. Вот так! Шагая по скользкой дороге, ощущал странное состояние “не себя”. Куда иду, зачем – безразлично.
Взошли на пригорок. Замер.
Кутаясь в зеленоватый туман, к горизонту убегал городок, похожий на кисть раннего Коровина. И река, и дома, и церквушка – всё родное. Даже фабричная труба.
Сразу ожил. Далёкое “за лесами, за морями…” внезапно обернулось царевной Лебедь.
Свернули в лес. Вдруг на самом деле – не царевна, прекрасная дриада.
С длинными, как положено, волосами, в модном плаще болонья, она гналась за маленьким мальчиком. А тот, размахивая палкой, бежал прямо на нас.
Отреагировал мгновенно. Выхватив из-под ног голую ветку, встал в боевую стойку. Отважный воин принял вызов. Все проснулись!
Сражение длилось недолго. Получив смертельный укол, я повалился на хвою. Кувыркнувшись, вскочил. Поздравил победителя. Реверанс королеве.
— Ваш принц заслуживает награды.
Развязав рюкзак, достал любимый рапан. Вёз, как талисман, но сейчас расставался с лёгкостью.
Мальчик, отбросив палку, тут же в него вцепился. А мама не знала, что сказать. Помог ей.
— Это подарок от Русалочки. Просила вручить самому смелому, – встретился с дриадой глазами. – Рапан не простой, наполнен любовью.
В ответ растерянная улыбка.
— Спасибо.
Двинулись дальше. Лейтенант впервые сменил выражение лица.
— Жена капитана Копылова!
Интонация подсказывала – названный капитан обязательно станет майором. Тем лучше, люблю сильных противников.
После Марии понял – пусть не Фавн, пусть простой пастушок, но какова свирель! Стоит красавице заслушаться…
Баня остудила пыл. Распрощавшись с одеждой и волосами, вышли одинаковыми клоунами. Или Швейками? Узнал лишь Андрея – по ушам.
Вот такие сапоги…
Протопали через контрольно-пропускной пункт. Часть! Ни какая-нибудь – особый полк правительственной связи.
Аллея в елях. Плац. Стадион. Кирпичные трёхэтажки. Это казармы?
У подъезда встречал сержант. Состоялась церемония передачи. А когда лейтенант откланялся, защемило сердце. Миг начала.
В нос ударил терпкий запах сырых досок. Потрясающе вымыт пол! Драили на совесть. Как и я дома – помнил каждую щёлочку, каждый сучок.
Шпаклёвка отлетала сразу, да и краска не держалась. Находил иголки, пуговички, булавки. Складывал в коробку. Мама потом сортировала.
Не забыл и скрип половиц. Встав за дверью, мог угадать, по какой идут. Скри-скру-скра… Ах, я не композитор! Эти необычные синкопы вызывали не меньшее наслаждение, чем знаменитые пиццикато.
Казарма встретила двухъярусными койками и загнанными особями. Последние, получив передышку, зализывали раны. Взгляд застыл на полураздетом здоровячке. Поставив ногу на табуретку, он промокал портянкой кровавую мозоль. За один день?!
Самого обжёг ком в сапоге. А ведь тренировался с отцом. Видимо, плохо. Немедленно учиться. Немедленно!
Карантин, официально – курс молодого бойца, как раз для этого.
Подъём – отбой, подъём – отбой, подъём – отбой, подъём – отбой… Шестнадцатый дубль! Когда же удачный?
— Взвод! – заорал сержант. – Ат-бой!
Топ-топ-топ-топ… Тух-тих-тах-тух… Бздынь – упал ремень. Хрусь-хрусь-хрусь-хрусь – соломенные матрацы. Ш-ш-ш-ш – укрылись одеялами.
— Пад-ём!
Хрусь-хрусь-хрусь-хрусь… Тух-тих-тах-тух… Цык-цык-цык-цык – застегнули ремни. Топ-топ-топ-топ… Хы-хы-хы-хы – (за)дыхание.
— Смир-но!
Тук!… Тук!… Тук!… Тук! – сержант идёт вдоль стоя.
Хлоп! – кого-то по животу.
— Убрать!
Уфффф.
— Ещё!
Уфффффф.
— Фамилия?!
— Уфф-фимцев.
— Затянуть ремень, поставить метку!
— Есть!
Ших-ших-ших.
— А кто давал команду – вольно?! Да, да, Дзержинский, касается тебя.
— Я стою смирно.
— А зад?! Почему провалил?
— Виноват, товарищ сержант.
— Снять сапоги!
Трых-пых.
— Где портянки?
— Под матрацем, товарищ сержант.
— Одеть сапоги!
— С портянками?
— Без!
Трых-пых.
— Один круг по стадиону – бегом марш!
— Есть.
Тон-топ-топ-топ.
— Команды “вольно” не было, кому не ясно?!
Ж-ж-ж-ж – муха.
— Кру-гом!
Жжих! Тук!
— Все смотрим в окно на товарища Дзержинского.
Этому товарищу доставалось больше всего. Ну, нельзя, нельзя выделяться в армии. С фамилией понятно, но рост! Вчера пять раз пришивал подворотничок, раз десять втыкал эмблему, а Зоркому Соколу – сержанту Соколову – всё не так! Комедия, когда Дзержинский на перекладине. Сушёная вобла на ветру.
А я настроился на игру. Не армия – просто соревнование. На скорость, на выносливость. Набирал очки.
Отбой – пулей к кровати. Наступив на каблук, сдёргивал сапог. Одновременно гимнастёрку. Второй сапог – тут же брюки. Форму на табуретку, ремень колечком, в колечко пилотку. Портянки на голенища – солдатский натюрморт!
Играл с удовольствием. Запрыгивал на второй ярус, словно брал высоту. Толчок левой – вжих, шмяк. Под одеялом! Чудом не задевал Андрея, он спал внизу.
И маршировал в кайф. Ножка, носочек, отмашечка! А печать?! Правда, как ни разглаживал портянки, мозоли натёр. Это на марш-броске. Шесть кэмэ с полной выкладкой. И каждое утро.
В первый раз чуть не умер. Другие падали. Того же Дзержинского волокли зелёным. Оставлять нельзя! И темп не снизишь. Зоркий Сокол тут как тут – вперёд, вперёд! Мог ли я предположить, что марш-бросок станет для меня блаженством?
Уже на завтра нашёл нужный ритм: дыхание и шаг. Автоматом набил спину. Теперь пристегнул намертво. Повозился с портянками. Крутил так и сяк – получилось.
В чём же блаженство? В царственном лесе! Вдыхаешь чарующую свежесть и паришь.
Усыпанная хвоей тропинка вела к железнодорожному полотну. Вдоль него до далёкого светофора самый любимый участок. Вырвался вперёд – свобода! “Кто жил, в ничто не обратится! Повсюду вечность шевелится. Причастный бытию блажен!”. Разве мог вспомниться Гёте в казарме? Нет. Там ни секунды покоя! Даже в личное время – пришивай, чисть, драй. Перед сном? Голова к подушке – мрак! Да и мысли не мысли – сплошные силлогизмы:
Солдат – это человек.
Солдат живёт по графику.
Вывод: человек – это функция.
Функция задаётся формулой.
Формула – есть устав.
Вывод: человек определяется уставом.
Выполнил команду – человек.
Не выполнил – два наряда вне очереди. И опять человек.
Вывод: в армии человеческий облик потерять не дадут.
Хорошо ещё, что в уставе не записано, с какой ноги вставать. И в конституции тоже. А представьте, если только – с правой. Не привыкли? Неполноценны! Начнёте скрывать, переучиваться. И дрожать. Вдруг заметят?
Я не дрожал. Наоборот, выполнял каждый пунктик с огоньком.
Разгружали на станции муку, откуда-то доносилась музыка. Стал с мешком пританцовывать. Двойной присед на одной ноге, двойной – на другой. Это не выделывание, ребята поняли естественность порыва. Даже Зоркий Сокол подмигнул. Нет, человеческое ему не чуждо. После ужина посылал Андрея за гитарой и вторым голосом подпевал.
Наконец, показали технику. Огромный парк машин. Экскурсию проводил лейтенант. А после – меня и Андрея оставил. Затащил в станцию. Включил.
— Хотите поговорить с министром обороны? – вытаращили глаза. – Шутка. Но в принципе возможно. Помню ваши личные дела, пойдёте ко мне?
Будто от нас зависело. Оба молчали.
— Ну и хорошо, возражений нет.
Лейтенант пощёлкал тумблерами, помигал лампочками. Сделав запись в журнале, всё отключил.
— Нормалёк.
Я разволновался. Неужели освою это? А куда деться: не можешь – научим, не хочешь – заставим.
Вышли наружу, лейтенант бросил:
— Вон скамеечка, до обеда покурите.
Как? Средь бела дня? Без строевой, без беготни?!
Лейтенант, миновав курилку, скрылся за машинами.
Оба некурящие, сразу почувствовали неловкость. И сев на скамейку, заёрзали. А поговорить хотелось. Но с чего начать?
— Как тебе жена Копылова?
— Какого Копылова?!
— Мы её в лесу встретили, с мальчиком.
— Ах, эта, – Андрей махнул рукой.
— Не понравилась?!
— Не обратил внимания.
— Да неужели? – усмехнулся.
— Знаешь, у меня перед глазами только моя жена.
— Ты женат?!
— Не расписаны, но вместе. Скоро должна родить.
Вспомнил у вагона хрупкую девушку. Она стояла спиной.
— Почему не расписаны? – спросил по инерции.
Андрей ответил неохотно.
— Против – её отец.
Вот не ожидал такого разговора. С иронией произнёс:
— Он что, не смотрит индийских фильмов? Потом заплачет.
— Они баптисты.
— Да?!
Чем дальше в лес…
— Человек должен быть из их круга, а не какой-то там гитарист, – Андрей приободрился. – Но она с моей матерью приедет. И родит здесь.
Что на это сказать? Помолчали. И вдруг!
— Выпить бы.
Давно мои уши не слышали такого.
— Не против.
Андрей напрягся и глянул на часы.
— До обеда сорок минут, можно успеть.
— Что?! Успеть?!
— Да.
Разыгрывает? На всякий случай отшутился.
— Знаю, знаю. В солдатской чайной наливают, – провёл пальцами по невидимым струнам. – Особо одарённым.
— Я серьёзно. Дембеля утащили поиграть, помнишь?
— И сейчас нальют? – высказал догадку.
— Нет. Наследство оставили.
— Наследство? Уж не в сундуке ли?
— В голове, – Андрей рассмеялся. – Карта острова, где закопан клад.
Прошиб пот. Вдруг, правда!
Кладоискатель встал.
— Деньги есть?
— В карманчике, – ответил автоматически.
— Тогда вперёд!
Он пошёл. Я следом. Нет, лицо терять нельзя.
— Как тебе Дзержинский?
— Размазня.
— Да?
— Человек должен что-то уметь.
— Мне кажется, он умный.
— Хитрый!
— Ты о портянках?
— О малодушии.
— У тебя и логика!
— Парадокс Зенона.
— Знаешь Зенона?!
— А что удивительного?
— Я сражён!
Андрей усмехнулся.
— Считал парю лабухом?
— Нет-нет! – против воли смутился. – Зенон как бы не в школьной программе.
— Меня отчислили из института.
— Ну! И за что?
— Фарцевали пластами.
— Пластинками?
— Да. Инструменты хотели купить. Для ансамбля.
Ждал продолжения, но Андрей молчал. Повернули к цистернам. Выпивка – там?
— Значит, Дзержинского ты не приветствуешь?
— После карантина сплавят куда-нибудь. Например, в библиотекари. А ему это и надо.
— Но малодушие причём?
— Мать хитрости. Если человек не может за себя постоять, начинает изворачиваться.
— Дзержинский – жертва обстоятельств.
— Дался он тебе!
И правда. Говорил по инерции, а мысли – об опасности. Ведь Андрей не шутит.
— Далеко ещё?
— Есть такая деревня – Колодяжное.
— Деревня?!
— Самогон – полтора рубля. В любом доме.
— Но это же самоволка!
— А кто нас хватится? – Андрей словно испытывал меня. – Пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно.
Ударила горячая волна. Попадёмся – армия коту под хвост.
— Ты авантюрист, – покачал головой. – Но и я тоже!
— Ещё в вагоне заметил, – Андрей подмигнул. – Что с проводницей сделал?
— Ничего. Старая знакомая.
— Ну-ну.
В другое время тему можно было бы продолжить.
— А карта, значит, у тебя в голове?
— Какая карта?!
— С деревенькой.
— Ах, эта – да. За цистернами есть кюветик. Как раз под забором. Потом по лесу. Не промахнёмся.
— Уверен?
— Говорят, тропинку вытоптали. До просеки. А дальше прямо и прямо.
Если честно, за выпивкой не гнался, но вот риск! Нет, больше захлёстывало, что сошёлся с Андреем.
Нас окликнули. Увидели дневального. Меня вызывали в штаб. А если б зашли за цистерны?
Но что случилось? Один страх сменился другим. Что-то дома? Не помню, как оказался в штабе.
— Товарищ подполковник…
Тот указал на стул.
— Садись.
— Есть!
— Ты и вправду кандидат в мастера?
— Так точно! По шахматам.
Увидел на столе своё “дело”. Рядом коробку, накрытую картонным полем.
— Проверим, – подполковник раскрыл поле и высыпал на него фигуры. – Расставляй, – первым поставил чёрного короля.
До сих пор не мог унять волнение. Пальцы предательски дрожали. Подполковник заметил.
— Смотри мне, играть должен в полную силу!
Строгая интонация отрезвила.
— Товарищ подполковник, разрешите обратиться.
— Ну, обращайся.
— На что играем?
— Нет, вы посмотрите на него!
— А как по-другому доказать, что я не собираюсь поддаваться?
Пережитый страх обернулся своей изнанкой. Разве ляпнул бы такое!
— Проиграешь, – подполковник показал кулак, – запомнишь на всю жизнь.
— А если – нет?
— Ходи!
Двинул пешку от слона. Внезапно почувствовал шахматный голод – сто лет не играл!
Подполковник отвечал быстро. И я не задумывался. Классическое английское начало. Но вот я выиграл темп, второй. И соорудил ловушку. Простенькую, но соперник в неё попался. Слабак! Дальше – дело техники.
Партия закончилась за пять минут. Подполковник, не говоря ни слова, стал расставлять белые. Но опять проиграл.
— Послезавтра поедешь играть за “Динамо”.
Я онемел.
Полк не только обеспечивал правительственную связь, но и питал кадрами областное спортивное общество. В спортроту призывали мастеров. Никаких сапог – одни тренировки. Борьба за каждое спартакиадное очко. Давняя и принципиальная. Лидировали в штанге, самбо, боксе, но с шахматами – пшик. Слабее “Трудовых резервов”, слабее “Урожая”.
Вечером угощал Андрея в солдатской чайной. Лимонад, сгущёнка, печенье, молочная колбаса. Лукуллов пир! Здесь действительно разбегались глаза. Например, апельсины! Дома продавали раз в год. Да в очереди полдня.
В чайной с десяток столиков. Но и денег у солдат не густо. Зарплата три восемьдесят, плюс перевод. Ах, редкий! Старослужащие пировали в долг. Продавщица верила, записывая заказ в потрёпанный блокнот. Хоть она и весила тонну, клинья к ней подбивали. А сколько легенд! Кормилица! Большинство посетителей – салаги. Тратили ещё домашние денежки. Наколбасятся и бегом в казарму.
Мы с Андреем не торопились. Какой повод! И не один. Второй просто фантастический. На турнир отправляюсь с женой капитана! В команде пятеро мужчин и две женщины. Набирали из всех динамовских структур. От нас – дриада. Играла уже третий год, и как сказал подполковник, неплохо. А вот шахматистов не было. Достойных!
Не обошлось без ложки дёгтя. Сажусь за пятую доску, к слабакам. Командная тактика. И о шахматном прошлом – ни гу-гу! Любитель.
Не могли не зацепить Копылова. Андрей заявил – мужчина! Я уточнил – мужлан! А что меняется? Лучший женский десерт.
Увидели Дзержинского. Входил, наклонив голову. Два метра! Гимнастёрка по росту. Но ширина – на Илью Муромца. Огородное чучело!
Я махнул рукой – давай к нам. Дзержинский растерялся. Подошёл.
— Присаживайся, у меня праздник.
— День рождения?
— Получше.
— Возьму что-нибудь.
Андрей бросил:
— Водки!
— Хорошо, – ответил не моргнув глазом.
Повернулся и пошёл. К выходу! Мы с Андреем переглянулись. Ни фига себе! Но, очнувшись, поняли – ушёл совсем. Ошиблись. Вернулся. Молча сел и поставил на стол аптечную бутылочку.
— Двести граммов серной кислоты.
Андрей, схватив бутылку, выдернул резиновую пробку. Понюхал.
— Спирт!
Тут же с испугом посмотрел по сторонам. Завертелся и я.
— В Багдаде всё спокойно, – сказал Дзержинский и добавил. – Понимаю, я герой. Но ради подвигов нас сюда и призвали.
Браво! Представлял его именно таким!
Андрей накрыл взрывчатку пилоткой.
— До вечерней прогулки пятнадцать минут. Предлагаю оприходовать после отбоя – в туалете.
— Спиртное не употребляю, – ответил Дзержинский. – Это вам, в честь праздника.
— Но откуда?! – мой голос взлетел, и на нас посмотрели.
— Из медсанчасти. Разве не ясно?
— Каким же образом? – теперь полюбопытствовал Андрей.
— Совершеннейшая случайность. Третьего дня перевязывает мне кареокая ногу, а через приоткрытую дверь – что я вижу! Входит наш письмоносец, и к дохтору: “Капитан послал за серной кислотой”. Тот – в перевязочную. Берёт бутыль с наклейкой “Спирт”. Через леечку наливает в бутылочку, закупоривает пробочкой и возвращается к письмоносцу. А сегодня, когда поступило ваше предложение, подумал – чем чёрт не шутит? Пароль запомнил: “Капитан послал за серной кислотой”. Дохтор удивился: “Почему тебя?”. Состроил кислую мину: “У него спросите”. Слышу: “Совсем обнаглел!”. Не растерялся: “Это передать?”. “Можешь!”, – Дзержинский покачал головой. – Красивая байка?
— Байка?! – удивился Андрей.
— Конечно, никто не поверит.
А меня заинтересовал капитан. Не Копылов ли?
Копылов! Узнал от дриады. Прямой вопрос – прямой ответ. В областной центр ехали на автобусе. Не наболтались!
А начали с рапана. Нет, с моего внешнего вида. Я в курточке, и я в шинели – буги-вуги и “яблочко”. Форма мне шла. Любовался в зеркале. Заметил, округлилось лицо. Солдатская миска не домашняя тарелочка. Разный и аппетит. Как нам сказали, полк питался по особой норме. Чувствовали!
Не столовая – храм. “Головные уборы снять!”, “К приёму пищи приступить!”. В первый раз готов был рассмеяться, но обратил на себя внимание Федорчук. Придвинув тарелку с сахаром, захватил целую горсть. А нас за столом десять!
Вообще-то, в полк призывались граждане трёх категорий: спортсмены, интеллектуалы и местные. С первыми ясно. Интеллектуалов искали в городах. Поштучно. Техника сложная, обслуживать надо с головой. А вот будущих кабельщиков везли из местечек. Носить и разматывать катушки должны Миколы Селяниновичи. Богатыри! В результате – гармония. Силу мысли дополняла сила мышц. А шутки! Будущие кабельщики всюду видели потные портянки. Тянешь из борща капустный лист – хохот. Но был и высший уровень. Подгибается клеёнка. В желобок льётся чай. И стекает на штаны зазевавшемуся. Ох, удовольствие!
Дриада – с Крещатика. Папа занимал ответственную должность и любил песню “Катюша”. Имя дочери? Догадаться не трудно. Мама, занятой редактор издательства, отдала девочку в дошкольное учреждение. Не в простое – золотое. Золотая и школа. Но вот библиотечный факультет Катя выбрала сама. Книги она называла скальпелем. Нравственным! Взяла в руки, не задумываясь. И правда, избавлять людей от пороков, формировать нового человека – что может быть лучше? Пример – Жермена де Сталь! Восторженные уста поведали о выдающейся жизни. Просветительница! Поперёк горла самому Наполеону! А энергия! В сорок четыре вышла замуж за офицера-юнца. Мало того – родила. Женщина есть женщина. А Катя? Выиграв семейное сражение, распределилась в посёлок. Да, время салонов кончилось. На книгах пыль, на улицах грязь. Не знала, как обойти лужу. И вдруг – подхватили мужские руки! Донесли до загса. Это был Копылов. В полку чудесная библиотека! И женсовет! Факел Жермены не погас.
Задумался, почему красивые дуры рвутся в актрисы, красивые умницы – в подвижницы? Эля, например? Растит соловьиный сад. Не для поэтов – работяг. Катя одухотворяет солдат. Неистово! Одержимо!
— Прекрасному надо учить! Учить! Спрашиваю читателя: “Пушкин – гений?”. “Да”. “Убедились сами?”. Пожимает плечами. “Прочтите любимые строчки”. Молчит.
Увлеклась, раскраснелась, на пассажиров ноль внимания. Убирала волосы и каждый раз задевала серёжку – золотую капельку. Та отстреливала лучиком – стрелой Купидона.
Ах, как тянуло поцеловать ушко с огненной серёжкой. Зажечь кончик языка. Поднести к порхающим губкам. Провести по кожице! Воспламенить! И прыгнуть львом в пылающее кольцо.
Терял голову в этом летящем автобусе с танцующим за окном солнцем.
— Ты не слушаешь?!
— Обдумываю.
— Так вот. Одно дело понимать. Другое – ощущать. Ноту, краску, строчку поэта!
— И женственность.
Рука сама легла на открывшееся колено. Тут же её ладонь.
— Мопасаран! – убрала.
Вдруг спросил:
— А бомбу в царя во имя счастья человечества бросила бы?
— Нет!
Подвижница против насилия. Просвещение и только просвещение!
После автобуса пешком в “Динамо”. Город! Да невозможно поверить! Прав Кальдерон – жизнь есть сон.
Красный драп и серое сукно – отражение в витрине. Жермена и юноша? Трижды – да! В саду запел соловей. Выпорхнул – и под ручку. Катя промолчала. Нет, обошла, и сама взяла под руку.
— Запомни, слева у кавалера шпага.
— Да? А справа автомат?
— Не ёрничай. Справа мужской локоть, для дамы поручень.
— Отлично! Готов брать уроки этикета.
— В обмен на шахматные.
Ну какая к чёрту армия?! Жизнь удалась!
Областное “Динамо” – четыре комнаты и кабинет председателя. Катю встретило многоголосое: “О-о-о-о!”. Не только в лице шахматистки, но и рапиристки, теннисистки, а также: пих-пах, ой-ё-ёй, стрелка из малокалиберной винтовки. И пусть не рекордсменка, не чемпионка, но дополнительное очко, тем более, женское – умножение славы добровольного спортивного общества. О!!!
— Из вашего полка прибыло!
Навстречу шёл председатель. Обращаясь к Кате, имел в виду меня.
— Надеемся на вас.
— Есть!
— Вольно, вольно, – он расхохотался.
Пожав руки, пригласил в кабинет.
Чай с вареньем! То да сё. И по делу: открытие завтра, семь команд, в день две партии. Мне: спи здесь – сэкономишь на гостинице; подушка с одеялом в шкафу.
У Кати – знакомая.
Расписались за командировочные. Куда теперь? В кино. Ничего не говорящее название: “Три дня Виктора Чернышёва”. Но фильм! Хотелось немедленно бежать к друзьям – это про нас, про нас!!! Сохранил билет.
Потом обедали – ел или не ел? Никак не мог начать разговор. Нет, так снять!
Вечером закрылись в “Динамо”. Расставили шахматы. Тренировка. Не столько играли, сколько говорили. Дорвались!
Бросил наудачу:
— Может останешься? Диванов два.
Увидел её глаза. Думает!
— Подушку и одеяло отдам.
— Отдашь? – улыбнулась.
— Возьми сейчас! – вскочив, зацепил доску: фигуры на пол. – Я восстановлю!
— Не стоит.
— Почему?
— Играть или беседовать.
— Или? – произнёс многозначительно.
Встретил строгий взгляд. Полез под стол. Перед глазами – ах! ножки. Обнять? Дурак! Сгрёб фигуры.
— Хотела бы быть ферзём? – идиотский вопрос.
— Мелко. Доской.
Отреагировала! Не растерялся и я.
— Без сучка и задоринки?
— Полем сражения! Вылезай.
Нет, она умница!
— Я прикован.
— К моим ногам?
Выпрыгнул чёртиком из табакерки.
— Как догадалась?!
— Это не сложно. Даже если не знать мировой литературы, – в глазах смешинка. – Твой маленький разум всего лишь орудие и игрушка великого разума – тела.
— Чьи слова?
— Одного философа. Правда, его книги за семью замками, но у меня, похвастаюсь, был к ним доступ.
Тема заинтересовала. Сел.
— Замки не возмущают?
— Замки? А пусть ответит сам философ: “Кто преследует добросовестно, кончает тем, что становится последователем”.
— Восхищаюсь! И тобой, и философом. Имя?
— Ницше.
— Знаю. Просветил один человек, большой любитель Апулея.
И рассказал о Борисе. Опомнился. Перепрыгнул на Свету – понесло. Любуйтесь, вот он – гранатобол!
Катя не смутилась.
— И таких легенд много?
— Это не легенда.
— Хорошо, историй?
Осмелел.
— Останешься, расскажу.
— Уже осталась.
— Правда?!
— Хотя даю повод для подозрений.
— Мужу?
— Кому же ещё?
— Пьёт из-за этого?
— Из-за этого скандалит. А пьёт по другой причине. Он исполин. Герой от рождения. Понимаешь? Но ристалища нет. Ругательное слово – пресный! День – пресный. Учения – пресные. Год – какой-то пресный. Даже водка – пресная. Не пресный – спирт!
Подковырнул:
— Значит, не ревнует?
— Я написала клятву.
— Мужу?
— Надоел! Вывела красными чернилами – под кровь.
— Ну!
— Клянусь быть верной. В противном случае пусть поразит гром.
— А не поразит? – на душе заскребли кошки, но виду не подал.
Катя усмехнулась.
— Отдамся пистолету Макарова.
— Да? Почему не автомату Калашникова?
Покачала головой.
— Любимая фраза Копылова: “Сначала тебя, потом себя”.
— Так серьёзно?
— Клятва успокоила.
— Бумажка?!
— Мужчины большие дети. Верят шутке.
— Всё же шутка?
— Только по форме. С мужем шесть лет – не изменяла и не думаю.
Да, пастушок, пастушка с принципами.
— Что для тебя измена?
Задумалась.
— Нечто тайное. То, о чём не договаривались.
— Интересно. Значит, сам поступок может быть любым?
— В человеческих пределах.
Набрался смелости.
— Сможешь отдаться?
— Тебе? – даже бровью не повела.
— Да! – ненавидел себя, но шёл напролом
— Ты ничего не понял.
— Понял, но очень хочется.
— А разум зачем? А сила воли? – Катя повысила голос. – Ты же человек!
— Солдат.
— Давай без метафор.
— Хорошо. Кто сказал, что маленький разум не сравнить с большим разумом – телом?
— Ницше. Вернее, его Заратустра. Но у меня свой устав.
— Какой?
— Природа вырастила человека из животного…
— Произвела.
— Нет, вырастила! Не перебивай. Как из зерна. Животные страсти можно отшелушить.
— Чем же?
— Знаниями!
— Знаниями?!
— Да.
— Отшелуши – враньё!
— Просто.
— Просто? Но это инстинкт самосохранения.
— Неужели? Намотай на ус: необходимости врать нет у личности!!! Намотал? На то она и личность!
— Вот теперь ясно, – включил вторую ступень иронии. – Если человек вырос из животного, то из человека обязательно вырастет личность. Так?
— Приятно разговаривать с умным человеком.
— С понимающим.
— В понимании – суть.
— Отлично! – схватился за соломинку. – Меня понимаешь?
Катя посерьёзнела.
— Человек способен понять всё, за исключением того, почему другой человек сморкается иначе, чем он сам.
— Базаров!
— Молодец. Если мы друг друга понимаем – прояви силу воли.
— Не проявляется.
— Плохо закалял.
— Закаляй, не закаляй – инстинкт сильней! – не выдержал. – Я люблю тебя! С самого первого мгновения!
Осёкся. Это уже было – с Элей.
— “Носорога” Ионеско читал?
— Нет, – буркнул.
— Вернёмся в часть, возьмёшь в библиотеке.
— Возьму, но что это даст?
— А вот послушай. По улице пробежал носорог. Смех, возмущение. Откуда? Вдруг ещё. И ещё. Выяснилось: в носорогов превращаются – люди! Эпидемия. Представляешь панику? А мы, что будет с нами?! Неужели окажемся в меньшинстве?! – лицо Кати приблизилось. – Человеческий облик сохранил один. Понимаешь, один! Как ни тянуло в стадо. – Катя сжала кулак. – Вот где сила воли! Она и только она отличает человека от животного.
Наши взгляды встретились. Грустный и пылающий. Внезапно улыбка.
— Пора ложиться.
— Рано.
— На одном диване.
В глазах потемнело. Не может быть!
— На чувства наплевать нельзя, – смела сомнение.
— А как же, – не мог сдержать дрожи, – как же клятва?
— Молчи, – Катя взяла за руку. – Стели одеяло и раздевайся, – она встала. – Я сейчас.
Везёт тебе, пастушок, ох, везёт. Или, вправду, свирель волшебная?
Увидел прежнюю дриаду. Обогнула стол. Поцеловала. Подхватив сумку, вышла. Вернётся?
Опомнился. Вскочив, закружился волчком. Такого отбоя ещё не было. Рекорд! Но гимнастёрка на стуле, ремень колечком, и сапоги по струнке. Лёг. Половинку одеяла под себя, другой укрылся.
Милая дриада… Представил, как обнимаю, целую, путаюсь в волосах. Бросило в жар. Ну где же она?!
Дверь открылась. Катя! В трусиках!
— Повернись к стене.
Ужас! Не тело – провод под напряжением.
— Слышишь?
— Не могу.
Подлетела, отбросила одеяло, повернула сама. Почудилось – Гета! Диван – близнец. И пахнет так же.
Соски обожгли спину. Повёл лопатками.
— Не двигайся, надо к тебе привыкнуть.
Обняла. Затишье перед бурей? Какое к чёрту! Зашкалил бы сейсмограф – так дрожал. Ага, вот и оползень. Рука по животу. Заработала молоточком. Дёрнулся.
— Сказала, лежи!
Легко – думает? Надавил плечом – перебросила ногу. Кран-балка! И ладонь доярки. Нет, военпреда. Проверка на стойкость, упругость, излом. Да экспорт!
— Катенька, хочу сам.
— После.
— Почему? – уже задыхался.
— Так надо.
— Я люблю тебя.
— Знаю.
Вывернул шею.
— Хоть поцелую.
Чмокнул в губы и… обмяк. Катя разжала тиски.
— Смою руку, – встала. – А ты не поднимайся! – выбежала.
Ну и ладно, впереди ночь. Сердце замерло. Ночь!
Дриада не возвращалась. Так долго! Не выдержав, вскочил. Обмотался одеялом, пошлёпал.
Кати нигде не было. Бросился к выходу. Дверь приоткрыта. На полу листок. Поднял. Написано помадой. “До завтра. Целую, Кэт”. Кэт? Вспомнилась героиня из “Тайн войны”.
Поплёлся назад. Плюхнулся на диван. Уставился в записку. Но почему?! Вдруг обожгло. Трусики! Она не сняла трусики! Месячные! Вот! И помада! Знак! У француженок – красный цветок.
От сердца отлегло. Который час? Одиннадцать. В полку отбой, но это в полку. Стоп! А если не месячные?
Нет, гениально! И гром не поразит, и со мной по-человечески. Плоды просвещения! Встал. Выровнял шахматы. Закрыл коробку.
Судьба! Расскажи друзьям, не поверят. Но почему? Возьму сейчас и напишу! На адрес Вовки! Этот добавит красок. Кинулся искать бумагу.
Пишущая машинка! Попробовать? Добью пацанов.
Заправил листок. Не боги горшки обжигают! Простучал алфавит. Прописная, заглавная, пробел. Эта клавиша? Возврат. Эта? Лента чёрная – лента красная. Блеск! Черновик полетел в корзину. Поехали. “Привет, Вовка!”. И тормоз.
Театр начинается с вешалки. Армия? С автомата!
Пока не нажмёшь на спусковой крючок, не услышишь выстрел, не ощутишь отдачу – не солдат! А дымок! А запах пороха! Где аплодисменты?...
г. Набережные Челны.