Токмак клуб "Киноман"
Юрий Манусов "Гибельный пожар"

Рассказ

 

Невероятно, она нашла меня! Каким образом? Заказала услугу в частном агентстве. Стоило

сделать звонок — убежище обнаружили.

Убежище — деревня. Деревня ли? Четыре старухи, одна корова, одна коза, да петух с курами. И света нет. Столбы повалены, провода оборваны, трансформатора след простыл. На руку! Никаких культурных революций. Стук.стук на машинке, как в доwordовские

времена.

Она ехала на такси. Дорога кончилась — пешком. Не промахнулась. Вдоль реки, через лес — с огромной сумкой да скрипкой. Старухи указали: там он, в крайней избе.

Изба — ничья. Навёл знакомый художник, рисовал в этих краях.

Увидел её в окне. Подумал, мерещится. Выскочил — стоит!

— У тебя же сессия!

— Сдала досрочно.

— Но я в работе.

— Не буду мешать.

— Не смеши.

Взял у неё сумку, снял с плеча скрипку.

— Пойдём.

Ей двадцать, мне пятьдесят. Столкнулись в консерватории. Огромные глаза, вьющиеся волосы. Боттичелли, Дюрер, Рафаэль посостязались бы за такой лик.

Позже призналась. Мой взгляд обжёг, ночь не спала, а, увидев меня на другой день, не смогла играть. Клялась, не знала ещё, кто я. Когда представили — ахнула! Известный режиссёр!

Кому известный, кому не очень. Снимал халтуру. Фильм о консерватории — очередная. Нет, к работе относился ответственно. Искал ходы, придумывал «фишки». И лез из кожи вон, чтобы одушевить заказ.

О девочке целый эпизод. Как же! В лучах славы с детства. Америка! Япония! Европа! Её профессор: «Идеальная постановка рук!». Снял со всех точек.

Внезапно — звонок.

— Это я.

— Царевна-лягушка?

— Скрипачка.

— Ах, скрипачка! И которая?

— Забыли? — иронично. — С идеальной постановкой рук.

— С идеальной? — её же тоном. — Кто дал телефон?

— Ваш партнёр по преферансу.

Прикинулся незнающим.

— Назовите.

— Мой профессор.

— Очень нехорошо поступил.

— Знаете, что?

— Что?

— Со мной так ещё не разговаривали.

— Как именно?

— Холодно. Мужчины поют соловьём.

— Правда? О чём же?

— О моём таланте.

— И я должен петь?

— Непременно!

— Но я не соловей.

— Комплименты можно и прокаркать.

— Какие, например?

— Я помню чудное мгновение, передо мной играла ты!

— А вы скромны.

— Скромность к лицу девушке, я — женщина.

— Это звучит гордо, — развеселился. — Так чем обязан?

— Начиталась про ваш хвалёный фильм.

— Где начитались?

— В Интернете.

— О!

— Хочу увидеть.

— Не получится.

— Почему?

— Фильм на плёнке.

— И нет на видео?

— Не то качество.

— Меня устроит.

— А меня — нет.

— Не смотрите.

Остра!

— Картина сложная.

— Сложней четырёхголосной фуги Баха?

— Вот не скажу!

— Мой телефон определился?

— Да.

— Определитесь с фугой, звоните.

Не звонил. В сорок два потерял голову — роман с актрисой. Прозрел, раскаялся. Жена простила. Знала, что люблю.

Звонок.

Опять скрипачка.

— Покажешь фильм?

— Мы перешли на «ты»?

— Так проще.

— Будь по-твоему.

— Когда прийти?

— Не высидишь.

— А ты проверь.

— Подумаю.

— Завтра!

— Завтра занят.

— А ночью?

Рассмеялся.

— Родители отпустят?

— Я иногородняя.

— Это меняет дело.

— Правда?!

— Завтра в семь.

— В семь?!

— И не опаздывать.

— Приду!

— Пиши адрес.

По этому адресу работал, по этому адресу принимал гостей. Квартира-студия. Приобрёл, сняв комедию. Не хотел браться, уговорили. В кинотеатрах аншлаг, но фильм так себе. Почти забыл о нём — вдруг кассеты. На рынках, в переходах. Потом картина попала на ТВ. До сих пор в обойме.

К приёму женщин готовился. Фрукты, сладости, вино. Ритуальный кофе! Пока варил, гостья — к книгам. Стеллажи от пола до потолка. Античная классика, зарубежная, русская; кино, театр, искусство; философия, психология, религия. Вносил джезву — восхищённый взгляд.

Девочка нарушила процесс.

— Давай трахнемся.

— Что?! — опешил.

— Обстановка располагает, чего тянуть?

Собрался с мыслями.

— Тебя не привлекли книги?

Повела взглядом.

— В каждом приличном доме должен быть Гамсун.

— Есть, — усмехнулся. — Любимый писатель?

— Нет, — села в кресло. — Я бестактна?

— Скорее, забавна.

— Забавны шуты. Ты это хотел сказать?

— Не это, — показал на виноград. — Бери.

— А грушу можно?

— Можно всё.

Подняла за хвостик.

— Не вижу ножа?

— Разрезать?

— Не кусать же.

— Сейчас, — пошёл на кухню.

Ну, девочка! Вернувшись с ножом, разрезал грушу.

— Устраивает?

Кусочек в рот.

— Что звучит?

— «Июльское утро».

— Не слышала.

— Ансамбль

«Юрай Хип», появился до твоего рождения, — сел напротив. — Сказать, о чём поётся?

— Не глухая.

— В смысле?

— Знаю английский.

— Похвально.

— Ещё норвежский.

— Да!?

— Я поморка, в Норвегии родственники.

— Теперь понятно, почему Гамсун.

— Сам.то читал?

— Давно. Но «Голод» помню. И «Мистерии», и «Розу».

— Удивляешь.

— Я?! — рассмеялся.

Кивнула на стеллажи.

— Прочёл всё?

— Это малая часть.

— Проверим! — вскочила. — С «Энеидой» как? — достала Вергилия.

Почувствовал неловкость. Вдруг поймает на ерунде.

— Я не из «Умников», за орденом не стремлюсь.

— Что скажешь о Дидоне?

Отлегло.

— Царица Карфагена. Полюбила Энея. Но он её бросил. Не выдержав разлуки, Дидона взошла на костёр.

— Верно, — поставила том на место. — Соната о Дидоне в моём репертуаре.

— Ты говоришь о «Покинутой Дидоне» Тартини?

Усмехнулась.

— И композиторов знаешь?

— Далеко не всех. Просто вещь известная.

— Скромничаешь, «Дидона» не «Лунная соната», — пошла вдоль стеллажей, ведя пальцем по корешкам книг. — Читала, читала, читала, не читала, слышала, читала, не читала, — остановилась.

— Я сказки люблю.

— Две полки.

— Почитай на ночь.

Вздохнул.

— Ты зачем пришла?

— Фильм смотреть.

— Не передумала?

— Нет.

— Есть запись пресс-конференции после столичной премьеры.

Интересует?

— Конечно.

— Присаживайся, — кивнул на диван.

Уселась.

— Твой звёздный час?

— Момент истины.

— И какая она?

— Услышишь, — запустил диск. — Ты смотри, я пока сварю кофе.

Войдя на кухню, облегчённо вздохнул. Ну, гостья! «В каждом доме должен быть Гамсун», «Не вижу ножа», «Кто такая Дидона?». И «трахнемся»! Подвох? Судя по интонации — нет. Думала поразить? Или желала воскликнуть: «И этот у ног!».

Пена вздулась — джезву с огня. Разлил по чашкам. Осторожно понёс.

— Кофе готов, — подал девочке.

— Слушай! — глаза горели. — Тебя здесь превозносят.

Взяв пульт, остановил диск.

— Пей спокойно, — сел рядом.

Сделала глоток.

— Крепкий, — поставила чашку.

— Разбавить?

— Не надо.

— Тогда смотрим фильм?

— Да.

Включил.

— Надоест, скажешь.

Промолчала. И ни слова до конца. Глянул на девочку — слёзы.

— Мало что поняла, но много что почувствовала.

— Правда, почувствовала?

— Почувствовала тебя, — взяла за руку. — Ты одинок и очень несчастен.

— Я?!

— И весь из страданий.

— Не путай с героем фильма.

— Не путаю. В твоих глазах ночь. Увидела её сразу, в первый же день. Однако ночь просветлённая,

как у Шёнберга. Ты слышал эту вещь?

Заморочила голову. Собирался сказать одно, теперь нужно отвечать на другое.

— Слушал Шёнберга, не помню что.

— Бог с ним, — не отпускала руку. — Я заблудилась в этой ночи, зажги свет.

Её интонация говорила — это не просто метафора, это признание в любви. Не мог поверить.

— Как зажечь?

— Поцелуй.

Из её руки в мою потекла энергия, парализующая волю. Обнял девочку.

Потом лёжа на моём плече, она рассказывала.

Ей было семнадцать. Гостила у бабушки. И как в песне поётся, «на побывку прибыл молодой моряк». И не просто моряк, а вылитый мачо. Познакомилась. Девственность — вон. Взяв скрипку, заиграла. Но мачо не замер — закурил. Мало того, стал хвалить попку. Ушла опечаленная. Ему нужна была не она, ему нужна была обложка «Плейбоя». Через год увлеклась однокурсником. Этот, наоборот, обожал скрипку и сторонился тела. Наскучил. Потом сошлась с художником. Как художник, он так себе, но с манией величия. Выпивший — невыносим. Сбежала. Её любимый сериал «Секс в большом городе». А лучшее развлечение — шопинг. Откуда деньги? От папы. Кто он? Владелец сети рыболовецких судов. Папа горд доченькой. Скрипку, которая у неё сейчас, выторговал на «Сотбисе». Два Мерседеса! Поинтересовался мамой. Аккордеонистка. Но и бизнес леди. В её собственности развлекательный центр. Потом девочка говорила — о Норвегии, потом снова о моём фильме, потом уснула.

Затекла рука. Осторожно высвободил. Встав, подобрал одежду. Услышал: «Ты где?». «Тут». «Не пойду завтра в консу». «Как хочешь».

Она приезжала каждый день, шла в ванную, затем, приблизившись, роняла полотенце.

Недавно издал книгу. О временах юности. И была там девушка с романтической душой и грацией гетеры. Любила героя только за то, что он это он. Чудеса! Эта девушка материализовалась. Но вотличие от Пигмалиона, я не влюбился в своё творение. И подобно герою «Соловьиного сада» находился в той изматывающей полудрёме, когда невозможно ни окончательно заснуть, ни окончательно проснуться.

«И во мгле, благовонной и знойной, обвиваясь горячей рукой, повторяет она беспокойно — что с тобою, возлюбленный мой?».

Деревня поразила девочку, особенно старухи. Как можно здесь жить? Войдя в избу, она с тоской посмотрела на законопаченные стены. Нагнулась к сумке. Открыв её, стала переодеваться. Сняла джинсы, сняла блузку, надела красный хитон.

— Купаться хочу!

— Пожалуйста.

Плавала голой. Выскочив на берег, обняла меня.

— Знаешь, как по тебе соскучилась.

Почувствовал податливое тело.

— Я тоже.

Потом девочка захотела есть. Вернулись в дом. Накормил супом. Удивилась керогазу. Поведав его историю, сообщил, что керосин поставляет конюх. Жалеет старушек. Зачем лишний раз топить.

Девочка приблизилась к печи.

— Дым в трубу уходит?

— Будто не знаешь.

— Весь?

— Весь.

— И угарный газ? — споткнулась о сумку.

— А ты грамотная.

— Слышала, как угорают.

Отнесла сумку к кровати. Присев, расстегнула боковую молнию. Достала косметику. Выпала пачка сигарет.

— Куришь?! — удивился.

— Курила. Бросила, когда узнала, что не куришь ты.

— Какой подвиг.

— Не иронизируй, было тяжело.

Девочка стояла на колене вполоборота ко мне. Падавший из окна луч, прострелив натянутый хитон, растекался кровавым сиянием.

— Сиди так!

— Что случилось?

— Секунду, — достал камеру.

— Хочешь снять?

— Угадала.

— Зачем?

— Девушка в хитоне! И не где.нибудь — в избе! — включил запись.

— Привёз камеру, чтобы запечатлеть деревню, теперь добавится «пятый элемент».

— Не хочу быть Йовович!

— Хорошо, будь Ванессой Мэй.

— Тем более, не хочу!

— Кем тогда?

— Сама собой!

— Согласен, — опустил камеру. — А сейчас возьми скрипку.

— Уже снял?!

— Да.

Поставил девочку у печи.

— Играй.

— Что?

— Что хочешь.

— «Чакону» Баха.

— Давай. Или, стоп, Дидону!

— Она длинная.

— Ну и что?

— Ладно, — заиграла.

Сняв несколько планов, поставил камеру. Когда девочка закончила, похлопал.

— Знаешь, о чём подумал?

— О чём?

— На тему Дидоны можно снять ролик. Её любовь, её страдание, её смерть.

— Не представляю.

— А постарайся! — пустился показывать. — Вот река! — провёл над лавкой

рукой. — Заходит солнце, — изобразил ладонями шар. — Ты на берегу! — повернулся к лавке

спиной. — Играешь! — стал водить невидимым смычком.

— Ты такой смешной, — рассмеялась.

— Слушай дальше!

— Слушаю.

— Закат — это костёр. Твой хитон — пламя. Дидона сгорает! Представила?

— Смутно.

— Обязательно сниму!

— Лучше заканчивай роман.

— С тобой закончишь, — вздохнул.

— Зачем вообще пишешь?

— Пытаюсь упорядочить внутренний хаос.

— Фильма было недостаточно?

— Нет. В фильме я разбирался с мирозданием, в романе разбираюсь с самим собой.

— Столько живёшь, и не разобрался?

— А ты разобралась?

— Давно.

— Хвалю.

— И знаю, чего хочу.

— Чего, если не секрет?

— Хочу за тебя замуж, хочу от тебя ребёнка, хочу любить тебя до конца жизни.

— А потом?

— Что потом?

— После жизни?

— Попадём в Царство небесное.

— Это — что?

— Не знаешь?

— Нет.

— Отвечу поэтически: вечное пристанище души.

— А вечность — что?

— Вечность — это вечность!

— Отвечу прозаически: вечность — это комната с пауками.

— С пауками?!

— Так у Достоевского.

— Боюсь пауков.

— А я боюсь вечности.

— Почему?

— Что мне там делать?

— Блаженствовать.

— Как блаженствовать?

— Когда ничего не волнует.

— Умру от скуки.

— Во второй раз? — засмеялась.

— В третий.

— Почему — в третий?

— Я погибший.

— Ну тебя!

— Послушай Блока. «Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим». Это обо мне. А вот дальше. «И об игре трагической страстей повествовать ещё не жившим. И вглядываясь в свой ночной кошмар, строй находить в нестройном вихре чувства, чтобы по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар». Всё, всё обо мне! — воскликнул. — Каждая строчка, каждое слово. Ты спрашивала, зачем пишу? Виной — гибельный пожар!

— Хочу ещё играть, — подняла скрипку.

— Но мысль поняла?

— Нет.

— Знаешь, что!

— Не знаю.

— Поиграешь на берегу.

— На берегу?

— Займёмся Дидоной.

— Сейчас?!

— А что мешает?

— Но я не готова, — растерялась.

— И я не готов, — взялся за камеру. — Будем импровизировать.

— Говорю про внешний вид.

— Вид нормальный.

— Хитон мятый.

— Сойдёт.

— Я так не считаю.

— Кто режиссёр?!

— Снимай! — обиделась. — Но мне не показывай.

— Договорились, — усмехнулся.

Девочка подошла к шкафу. Глянула в потускневшее зеркало.

— Краситься надо.

— Не надо.

— Сейчас заплачу.

— Заплачешь, когда бросит Эней.

— Изверг! — направилась к сумке. Присев, достала украшения. — Что надеть?

— Спрячь.

— Почему?

— Достаточно волос.

Выдернула шарфик.

— Возьму под хитон!

— Бери.

Пришли на песчаный остров. Небесный простор, вода с бликами.

— Как тебе вид?

— Не знаю, режиссёр ты.

— Без капризов.

— Разве не ты режиссёр?

— Я, — снял с плеча кофр. — А ты Дидона.

— Давно поняла.

— Это радует.

— И какой ей быть?

— Царственной.

— Я всегда такая.

— Отлично.

— И что делать?

— Пока ничего.

— Понятно, — положила скрипку.

Распаковал камеру.

— Расскажи о Дидоне.

— Что именно?

— Как ей достался Карфаген.

— Сама и основала.

— Подробно и от первого лица.

— Зачем?

— Чтобы войти в образ.

— Смотри, как серьёзно.

— А ты думала.

— Всё рассказывать?

— Что знаешь, — камеру на плечо. — Я поколдую над ракурсами.

— Говорить?

— Конечно.

— Я — дочь царя Тира. Когда моего мужа убили, я сбежала в Африку. Там купила землю у берберского

царя. По условию я могла взять столько земли, сколько покроет бычья шкура. Но я была не только красива, но и умна. Разрезав шкуру на тонкие ремни, окружила ими огромный участок. Достаточно?

— Продолжай, продолжай, — вглядывался в лицо.

— После взятия Трои Эней попал в Карфаген. Мы стали любовниками,

— сделала паузу. — А потом он уплыл.

— Очень хорошо.

— Ничего хорошего.

— Говорю, смотришься хорошо, — опустил камеру. — Вот теперь слушай.

— Царице не указывают.

— Простите, ваше величество, можно доложить?

— Можно.

— Изображение будет строиться на контрапункте. Безмятежность Дидоны

— раз, страдание Дидоны

— два. Задача Вашего Величества — передать эти состояния.

— Каким образом?

— Через музыку и действие.

— С музыкой понятно, а действие?

— Придумаем. Но начнёшь вот с чего. Сядь у воды, намочи волосы и поиграй с бликами.

— Что это даст?

— Многое! — произнёс твёрдо.

Больше она вопросов не задавала. Указания выполняла старательно, но вдруг, загоревшись, начинала импровизировать. Не останавливал её. Наоборот, снимал с разных точек, то приближаясь, то отступая. Удачной находкой послужил шарфик. Развеваемый ветерком, он нежил и очаровывал, придавая облику непорочность. Убедительно получилось страдание. Девочка, и вправду, походила на великомученицу, когда, обхватив голову руками, закатывала глаза, и затем, разводя ладони, пропускала сквозь пальцы волосы. Отдельно снимал воду, небо, облака. Садившееся солнце превратило реку в золото. Взяв скрипку, девочка заиграла. Отойдя как можно дальше, запечатлел её на сверкающем блюдце. Вспыхнул горизонт. Приблизившись, поймал в объектив скрипку. Та словно качалась на раскалённых волнах. Попросил девочку играть, сколько хватит сил. И она играла. Играла так самозабвенно, что я забыл, зачем вообще здесь. Камера будто снимала сама. Управляла моими руками, заставляла наклоняться, присаживаться, выбирала ракурсы. Музыка лилась, будто с неба, заполняя собой всё пространство и уносясь вдаль по реке. Вдруг я увидел лодку. Потом другую, третью. Привлечённые музыкой, к берегу съезжались рыбаки. Девочка будто не замечала их, а я продолжал снимать. Обдуваемое ветерком

платье пламенело на фоне багрового заката. Мало того, казалось языком костра. Неистовствовала скрипка. Охваченный трепетом, я старался не упустить ни одной детали. Снял бегающие пальцы, ломкие руки, остановившиеся глаза. Ужаснулся их боли и отчаянию. Давно кончилась кассета, солнце зашло, а девочка всё играла. Наконец, вздрогнув, глянула на почерневший горизонт. Смутившись, опустила смычок. Внезапно аплодисменты. Рыбаки, встав в лодках, аплодировали с неимоверной силой. Девочка вопросительно посмотрела на меня — всё? Кивнул — всё. Сложив вещи, мы пошли. Аплодисменты не смолкали. Прекратились только тогда, когда нас поглотила ночь.

 

Давно не любовался звёздами. И сто лет не пёк картошку. К чёрту цивилизацию! Хотя и керосиновую лампу изобрели.

Девочка, глядя на костёр, говорила, что никогда не была в походе. И печёной картошки не ела.

— Да?! — достал из углей картофелину, — Сейчас попробуешь, — разломил пополам.

— Держи!

Взяла. Обжигаясь, стала есть.

— Подожди, посолю.

— И так вкусно.

Засмеялся.

— Глянула бы на свой нос.

— Измазала?

— Сажа — не грязь.

— Смотри! — показала пальцем.

Обернулся — коза.

— Не бойся.

— Не боюсь.

Коза приблизилась.

— Картошечки захотела.

— Почему не спит?

— Такая вот гулящая, — погладил по шерсти. — Утром молока выпьём.

— Не люблю молоко.

— Козье!

— Никакое не пью.

Коза, словно услышав, пошла восвояси.

Потянулся к сумке. Выложил огурцы, помидоры, хлеб. Достал кружки. Вынул литровую бутылку.

— Самогон.

— Откуда?!

— Презент от бабуль.

— Сколько градусов?

— Не меньше семидесяти.

— Крепкий!

Вытащив пробку, плеснул в кружки.

— Забирай, — поставил бутылку.

Подняли. Посмотрел на девочку.

— Хочу выпить за твою игру.

— Не надо за игру.

— Почему?

— Давай просто за музыку.

— Ну, давай.

— А тостом пусть будут твои слова.

— Какие?

— Прозвучавшие в финале фильма о консерватории.

— Неужели запомнила?!

— Мгновенно.

— Ну, говори.

— Какой бы ни была высокой гора, музыка выше. Какой бы ни была глубокой река, музыка глубже. И в этом тайна её. И тайна эта в самом человеке.

Кружкой о кружку.

— За музыку!

— И за человека.

Выпили. Откусил огурец.

— Когда рыбаки захлопали, еле сдержал слёзы.

— Я тоже.

— Ты была божественна.

— Правда?

— Правда.

— Я так никогда не играла.

— Понимаю.

— Любишь меня?

Вот не ожидал!

— Вопрос серьёзный.

— Именно, — подняла глаза. — И ты на него ещё не отвечал.

— Отвечал.

— Когда?

— Говорил, что я погибший.

— Пусть погибший. Но любишь меня?

— А ты?

— Люблю и буду любить всегда.

— Этого знать невозможно.

— Возможно!

— Было время, я снимал свадьбы. Клятвы, клятвы, но через время — фьють!

— Фьють — у бездарностей и серых мышек. Я сохраню любовь.

— Сохранишь? Открой тайну.

— Стану твоей музой.

— Красиво звучит.

— Мы уедем в Испанию.

— Почему именно туда?

— Мне папа подарил дом.

— Вот как!

— Там допишешь роман.

— Не успею.

— Почему?

— Выгонишь раньше.

— Я знаю себя.

— А я — себя.

— Ответь прямо, — вцепилась в плечо, — любишь меня?!

— Тебя нельзя не любить.

— Да или нет?!

— Нет, — сказал тихо.

— Не любишь? — уронила руку. — Правда?

— Правда.

Уставилась на догорающий костёр. Вдруг встрепенулась.

— Хочу поиграть!

— Сейчас?

— Да! Сыграю «Трель дьявола»! Принеси скрипку.

— Пожалуйста, — встал.

Пошёл по тропинке, поднялся на крыльцо, открыл дверь. В доме зажёг лампу. Отрегулировав фитиль, услышал шаги. Вбежала девочка.

— Поиграю одна!

— Мне выйти?

— Нет, — схватила скрипку. — Сыграю у костра.

— Надеюсь, без глупостей?

— Заволновался? — усмехнулась. — Не бойся, я не Дидона, — выскочила.

Сел на табурет. Фитилёк вздрагивал. В такт ему прыгали тени. «Трель дьявола» тоже Тартини. Когда-то слушал. Не думал, что дьяволом признают меня.

Встал, прошёлся. Вспомнился Печорин. Мне всегда казалось, что, отказывая княжне, он себя обманывал. Лишь теперь осознал — нет.

Прислушался. Почему тихо? Вышел на крыльцо. Глазам не поверил. Девочка

тыкала смычком в полыхавшую скрипку.

— Ты что наделала! — крикнул.

Оглянулась.

— Вот она, дьявольская трель!

Подошёл к костру.

— Не жалко?

— Нет.

— Почему?

— Зачем мне музыка без любви?

Не знал, что сказать. Наконец, нашёлся.

— Появится новая скрипка, появится новая любовь.

— Не буду больше играть!

— отбросила смычок.

— Не будешь?

— Никогда!

— И чем займёшься?

— Уеду к мачо, он до сих пор эсэмэски шлёт.

— Ты серьёзно?

— Рожу ему сыночка и лапочку дочку.

— А консерватория?

— Бросила её.

— Как бросила?!

— Легко.

— Ты же сказала, сдала сессию.

— Солгала.

— Не верю.

— Привести доказательства?

— Приведи.

— Мой профессор, а твой дружок, разбирал со мной ноты. Внезапно стал лапать. Вскочила.

И что слышу. Называет твоё имя, потом говорит: «С ним, значит, ты спишь, а меня, родного человека, игнорируешь!».

— Так и сказал?

— Нет, придумала!

Стиснул кулаки.

— От него не ожидал.

— Я тоже. Хотела возмутиться, вдруг стало смешно. Поехали, говорю.

Он опешил: «Куда?!». «Ко мне». Видел бы, что с ним стало.

— Молодец.

— И мы поехали.

— Как?!

— Ты ведь сбежал от меня, а, значит, я свободна.

— Разыгрываешь?

— Нисколько.

— Но если всё так удачно, — до сих пор не верил, — причём тут консерватория?

— Не выношу козлов! — повернувшись, зашагала к дому.

Посмотрел на скрипку. Догорала. Сел. Плеснул в кружку самогон. Выпил. Опять коза.

— О! — надел на рог кружку. — Только ты козлов переносишь. Или нет? Козлы ведь тоже разные. И если плох, мекаешь — не козёл, не козёл! Эврика! Козлы не пишут. Зато петь, поют. Козлиными голосами. Что скажешь? Молчишь…

Встал. Зашагал по тропинке. Поднялся на крыльцо. Толкнул дверь — темно.

— Ты где? — крикнул.

Тишина. Прошёл в комнату. Зажёг лампу.

Сумка на месте. Открыт футляр. Не увидел сумочки.

Утром эсэмэска: «Пью чай под перестук колёс. Объяснимся в комнате с пауками».