Токмак клуб "Киноман"
Юрий Манусов "Донпижон" (121-140)
Не заметил, как свернул на улицу, ведущую к речке. Внезапно захотел пройти с Гетой вдоль берега. Там, где шёл когда-то с Леночкой. А ещё раньше с сыном. Одёрнул себя. Что за навязчивое видение. Словно жил когда-то.
Гета вздохнула.
- Мне кажется, ты ищешь оправдание.
- Какое оправдание?
- Хотя бы, своим поступкам.
- Но я же о них и говорю! Только ищу не оправдания, а мотивы. Ищу первопричину.
- Зачем, если всё равно – делаешь?
- Да не могу я, чёрт возьми, жить, не зная, кто я на самом деле!
Гета усмехнулась.
- Наблюдатель.
- Что? Откуда тебе известно?
- Сам говорил.
- Разве?
- Гарику.
- Я многим говорил, но ты вовремя напомнила, – сел на своего конька. – Да, я чувствую, моя родина не здесь. Меня словно внедрили в сперматозоид и сказали – наблюдай, а потом доложишь. Представь, с Христом так и поступили. Правда, миссия его была не наблюдать, а поучать. Но я что-то другое хотел сказать.
- О своей сущности?
- Нет. Вспомнил, о поступках. Допустим, я иду сейчас не с тобой, а перенёсся в древние Афины. Гуляю с молодой гречанкой. Мы обсуждаем трагедию Эсхила, спорим, прав ли Орест и вдруг ловлю себя на мысли, что ничего этого нет – ни Эсхила, ни гречанки, ни нашего спора. Все давно исчезли. И нас нет, и даже тех, кто родится через тысячу лет. Ни их споров, ни их стремлений, ни надежд. И вот вопрос. Стоит ли переживать по тому или иному поводу, если за нас всё продумано и путь известен?
- Значит, мне тебя не любить, и вообще – не жить?
- Я только задал вопрос, а ответить можно и так. Да, мы зависимы! Да, мы искусственные создания, ибо сделаны из той же материи, что и вокруг! Да, нам из неё не вырваться! Но когда я смотрю на звёзды, прямо тянет к ним! Чувствую – там моя родина, там стану собой, там буду вечен! Подумай, невозможно желать того, чего не существует в принципе. Желание бессмертия говорит о его наличии.
- Ты действительно веришь в бессмертие?
- В зависимости от настроения. Сегодня, к примеру, могу записать в дневнике одно, а завтра написанное опровергнуть. Всё относительно. Доказываю. Вот смотри, бессмертие и смерть полностью тождественны. Не веришь? Бессмертие – это абсолютное познание вечности. Так? Но и смерть – то же самое. Она вечна!
Гета остановилась.
- Скажи, какое у тебя настроение сейчас?
- Великолепное! Сразу улучшилось, когда узнал, что ещё не разлюбила. И солнышко взошло, оглянись.
- Вижу.
Хорошо, что свернули к речке. Словно попали в другой мир. Наши длинные тени, как стрелы, указывали нам дорогу. Душа и вправду запела. Обнял Гету.
- Милая девочка, почему не спрашиваешь, куда мы идём?
- Какая разница.
- Нет, разница есть. Эта тропинка ведёт на край света.
- Любая тропинка ведёт на край света.
- О, и ты стала философствовать!
- С кем поведёшься…
- Нет, честно, по этой тропинке я шёл на край света с одной девочкой.
- И кто же она? – Гета повела плечиками.
- Мы сбежали из детского сада.
- Да, такое запомнится. Надоумил её, конечно, ты?
- Вот здесь ошибаешься.
- Ну и куда вы пришли?
- Наступила ночь, стало страшно, и мы повернули назад, – сказал нараспев. – Конечно, нас наказали. Мама меня даже била.
- И где теперь эта девочка?
- Её больше нет.
- Как, совсем?!
- Грустная история, когда-нибудь расскажу.
Гета не стала настаивать, хотя взгляд оставался вопросительным.
Приблизились к обрыву, где я долго стоял с Леночкой. Вспомнил, как хотел её столкнуть. Передернуло. Глянул на воду, и потянуло смыть прокуренный кошмар.
Вдруг представил себя мишенью. Ужас! Мишенью мятой, с простреленной сердцевиной. Она летит и падает у ног Геты. Та удивлена, наклоняется. Подняв грязный листок, бросает в речку. И о, чудо! Это уже не мишень, а кораблик с алыми парусами.
Схватив Гету за руку, потащил к спуску. Спуск – одно название. Посыпалась земля, покатились комья.
Чёрт возьми! Забыл в тире пиджак с аттестатом. Ладно, не пропадет.
Выбежали на берег.
- Будешь купаться?
- С ума сошел, тут ила по пояс!
- А мы сразу поплывем.
- Голыми, что ли?
- Голыми!
Крикнул и осекся. А я ведь желаю Гету. Шагнул к ней. Взял снизу за сарафан и потянул вверх. Её руки взлетели. Это согласие!
Боялся, что тир выжал из меня все соки. Не выжал.
Очнулись в речке. Нет, без Геты умру! Поймал её счастливый взгляд. Ресницы в золотых бусинках. Бросился целовать.
Выскочив на берег, расхохотались – с ног до головы в иле. Помчались к камышам. Балуясь, как дети, обмывали друг друга. Обнял Гету сзади.
- Давай устроим медовый месяц.
Худенькие плечи вздрогнули.
- Ты шутишь?
- Нет, серьёзно.
- А как же твой институт? – она повернулась.
- Поедем вместе.
- Вот так, значит?
- Снимем комнату, деньги, слава богу, скопил.
Гета усмехнулась.
- Мне уже поступать не надо?
- Ну почему? – совсем забыл о её планах, но не растерялся. – У тебя же экзамены в августе.
- За месяц я к тебе привыкну, зачем мне лишние переживания?
- А хочешь, распишемся?!
Гета вздохнула и направилась к одежде. Догнал её.
- Я женюсь на тебе!
Она одела трусики, застегнула лифчик.
- Другая, наверное, проглотила бы твой крючок, но я не хочу оказаться мёртвой рыбёшкой.
- Глупости!
- Ты ещё ребёнок.
- Я люблю тебя!
- Как игрушку.
- Да нет же, нет!
Гета одела сарафан.
- Сама себе удивляюсь, мне семнадцать или сто?
- Значит, согласна?
- Нет!
Сказала так твердо, что я не решился больше уговаривать.
До моего отъезда мы встречались каждый день, и каждый день она повторяла – замуж не собираюсь. А когда провожала, спросила:
- Не разлюбил?
- Нет.
- Разлюби!
- И не подумаю!
Из Москвы сразу же отправил телеграмму – люблю, целую, жду. И приписал адрес общежития.
Отойдя от окошка, почувствовал, как сжалось сердце. Если приедет, значит, навсегда. Но готов ли я жениться?
Продолжал думать об этом, получая в общежитии постели.
Кастелянша отпускала медленно. Брала паспорт, записывала данные, потом смотрела, цела ли простынь.
Абитуриенты не роптали. Поселили – уже счастье. Вдруг за спиной услышал: «Топчусь здесь, как Апулеев осёл!»
Невольно улыбнулся. Почему именно Апулеев, почему не просто осёл?
Обернувшись, встретил поразительно умный взгляд. А может парень имел в виду свою фигурно выстриженную бородку? Тогда – козлик.
Расписавшись в получении белья, уходить не спешил. Двинулся вместе с козликом.
- Уже не чувствуете себя ослом? – интонационно выделил. – Апулеевым?
В ответ ироничный возглас.
- Вы, молодой человек, хоть знаете, о чём спрашиваете?
- Апулея читал!
- Правда? Но ведь в школе его не проходят, – намекнул на мою зелёность.
- В школе многое не проходят.
Козлик остановился.
- И кем же вы собираетесь стать?
- Кинорежиссёром.
- Ого-го! – он снова пошёл. – Знаете, я случайно тоже по этому делу.
- Так давайте познакомимся. Двум будущим знаменитостям есть о чём поболтать.
Сработала кавээновская находчивость.
Козлик хмыкнул. Затем снисходительно произнёс:
- Я собираюсь обедать, можете составить компанию.
- С удовольствием. Где вас ждать?
- Вы поселились в муравейнике?
- В каком, – я осёкся, но тут же сообразил, что имеется в виду актовый зал; койка к койке, даже на сцене. – Да, в муравейнике.
Козлик усмехнулся.
- У вас не золотая медаль?
- По КВН.
- Тогда всё ясно. Ждите меня на крыльце, пообедаем в институте. Не против?
- Минут через десять?
Козлик сдвинул с руки простынь и глянул на часы.
- В пятнадцать минут второго.
И я посмотрел на свою «Юность». Часы, подаренные родителями к тринадцатилетию, были самыми дешёвыми, но все эти годы по ним могла бы сверяться радиостанция «Маяк».
- Понял.
Мы разошлись. Козлик свернул к лестнице, я прямиком в муравейник.
Поесть действительно пора. С утра во рту ни крошки.
Но можно ли было думать о желудке, когда душа рвалась в небеса? Ещё в поезде твердил Бенедиктова:
Долго ждал я … грудь тоскою.
Думой ныла голова
Наконец ты предо мною,
Ненаглядная Москва!
Окрылённый, под музыку выходил из вагона, а тут тебе ещё экскурсионный автобус. Сел, не раздумывая.
Честно говоря, впечатление от столицы оказалось не очень. Зато вызвал трепет институт.
Прошёл одну массивную дверь, другую. Объявление о защите дипломных работ операторами.
Зал, колонны. Двигался по стрелке «Приёмная комиссия». Широкая лестница. Большие окна. На подоконниках курят. И везде движение, движение.
Сдал документы. Получил направление в общежитие. Отправил телеграмму Гете. Не до еды.
Прохаживаясь по крыльцу, обратил внимание на название улицы – Будайская. Вот бы второе «д» и читай – Просветлённая. Символично для студентов-киношников.
Появился новый знакомый. Я тут же объявил о находке. Он не оценил.
- Будайская от слова «буда», «будка». Можно сказать, улица Сторожевая.
Спустившись с крыльца, мы познакомились. Козлика звали Борисом. Решил упростить отношения.
- Можно на «ты»?
- Пожалуйста.
Не откладывая разрешение в долгий ящик, спросил:
- Почему ты назвал себя Апулеевым ослом?
- Это длинный разговор.
- А в двух словах?
- Понимаешь, – с неохотой сказал Борис, – в отличие от других ослов, Апулееву известна тайна перевоплощения. Если согласиться с Шекспиром, что мир есть театр, то само действо целиком комическое. Состоит из одних приколов. Серьёзная интонация – уже прикол. А любая газетная строчка – смех до упада. Понять это можно, будучи ослом с человеческими мозгами, – его голос взлетел. – Ты прости, я помешан на «Золотом осле». Мечтаю снять его со всеми прибамбасами. Вторая серия – об осле Буридановом, которого принимают то за козла, то за барана, – он полушутя спросил. – А ты чего хочешь от жизни?
Потянуло блеснуть эрудицией. Вспомнил Вольтера с его Кандидом, Киплинга с «Заповедью», но неожиданно для себя ответил:
- Хочу потирать ладони.
- Что, что, что?!
- Когда я предвкушаю, то потираю ладони. Хочу всегда предвкушать.
- Принимается. Боялся, скажешь банальность.
- Например?
- Мол, будущими фильмами хочу осчастливить человечество.
- Знаешь, я действительно этого хочу. Правда, не осчастливить, а потрясти.
- Ну!
- Не обязательно фильмами.
- Даже так?
- Завалю первый тур, переброшу документы в физтех.
- Гениально! Можешь считать, что они уже там.
- Да?
- Сто процентов!
Почему он так думает?
- И нет ни одного шанса?
Борис отступил.
- Вообще-то я не оракул. Но поступаю в шестой раз и знаком со всей кухней.
- В шестой раз?! – упал духом.
- В прошлом году не хватило одного балла, – вдруг он заметил мой кислый вид. – А ты сам откуда?
Ответил.
Борис воскликнул:
- Да мы из одних краёв!
И рассказал о себе. Работает на киностудии ассистентом режиссёра. Помогает снимать никакие фильмы. Что – никакие, знают все. Вдруг признался – пьёт! Даже жена ушла. Спросил – а кто не пьёт? Забор к забору завод шампанских вин. В каждом закутке трёхлитровая банка. Но! Как только приходит вызов на экзамены, в рот ни-ни.
Я попросил раскрыть кухонные секреты. Борис не отказался.
Слушал во все уши, потом поинтересовался:
- На творческий конкурс посылаешь одно и то же?
- Почти.
- А с собой есть что-нибудь?
- Да.
- Может, обменяемся?
- Ради Бога. Только я критик суровый.
- Мне такой и нужен.
Сердце ёкнуло, выдержу ли экзамен?
В институтской столовой очередь до дверей. Борис бросил:
- Пошли отсюда.
- Не будем обедать?
- Заглянем в «Турист».
- Далеко?
- Рядом.
Но и там толпень. Вдруг Борис увидел знакомого. Подхватил подносы.
- Это Гриша, сценарист.
Подойдя к раздаче, подмигнул Грише и сунул подносы через барьер. Недовольные взгляды проигнорировал.
Встретились у кассы. У каждого одно и то же: полборща, бифштекс с гречкой, салат из капусты, компот из сухофруктов.
Ждали, пока освободится столик.
Гриша поступал во второй раз. Пробил направление. Борис расспрашивал, как ему это удалось.
Обратил внимание на их вилки. Обе синхронно выуживали из гречки чёрные зёрнышки. Чуть не рассмеялся.
В миг набитая людьми столовая, пахнувшая чем-то кислым, превратилась в давно знакомый, родной уголок.
Я в Москве! Свободен! Ни напильников тебе, ни обязательств.
Выразил желание пойти в какой-нибудь музей. Борис тут же согласился. Гриша сослался на дела.
Выбрали Пушкинский. В музее сошёл с ума. Что ни зал – потрясение. Интересно было рассматривать известные картины. Говорил взахлёб. Борис кивал в ответ, а потом сам собой начался турнир. Сообщу сведения о Пуссене, Борис дополнит. Назову малоизвестный факт о Коро, он – другой. К счастью, мой провожатый не держался высокомерно, и я сдался на милость победителю.
Потом мы пили кофе в маленьком прохладном кафе. Борис сказал – здесь самый лучший кофе. И действительно, глоток за глотком я отпивал что-то невообразимое.
В чём не рубил Борис, так это в точных науках. Со школы питал отвращение ко всяким там синусам и косинусам. Но соглашался со мной, что математику, как и художнику, требуется озарение. И с этой точки зрения, уравнение может быть не менее красиво, чем картина. С другой стороны, заявил он, ни одна формула не приблизила людей к истине.
Я спросил, какую истину он имеет в виду. Ответил – самую простую. Учёные понимают мир не лучше, чем муха картину, хотя муха видит её и может даже загадить. Усмехнувшись, добавил – подобно известному учению, которое всегда верно.
Об этом учении я тоже думал не раз. И в тон Борису сказал:
- Такие заявители почему-то считают себя венцом человечества. Мол, только им дано знать, каким должно быть будущее. Но где теперь тот же Чингисхан?
Борис поставил чашку и подмигнул мне.
- Ты хотел в Большой – попробуем прорваться.
Купили билеты с рук. В фойе сообщил Борису, что последний раз смотрел оперу дошкольником. Водила бабушка. И добавил:
- До сих пор помню куплеты из арии Сико.
- Ну?! – не поверил Борис.
- Слушай, – оттопырив большие пальцы, проговорил с акцентом. – Как радылся я на свэт, дал вина мне старый дэд. И теперь всю жизнь свою, я вино, как воду пью. Джана я, джана я, джана я…
Борис искренне удивился. Я улыбнулся.
- Пластинка есть у мамы. Но саму оперу не забыл.
После театра расстроился – ну почему не живу здесь? А Борис осмелился на критику. Конечно, у него дома свой оперный.
Прогулялись до Кремля. Ах, эти ночные огни большого города! Как они с детства завораживают меня. Кольнуло сердце. Быть может стою на том месте, где когда-то стоял Пушкин. Да сами Постник и Барма могли отсюда любоваться своим детищем!
Спустились в метро. К эскалатору ещё не привык. Резко ступал на ступени, резко сходил.
Потом ехали в троллейбусе. Проплыла величественная скульптура рабочего и колхозницы. Пересекли Яузу. Выходим. Теперь до общежития рукой подать.
На крыльце курили и галдели, как после отчётно-выборного собрания. Напомнил Борису, что мы договорились обменяться творческими работами. Он кивнул. Поднялись на третий этаж. Борис поселился у земляка, студента-киноведа.
Протягивая мне папку, бросил:
- Не считаю себя литератором.
Что сказать? Отнёс папку в муравейник и вернулся с двумя общими тетрадками. В одной рассказы, в другой стихи. Написаны от руки, но разборчиво. Со времён страшной «Д» выводил буквы с удовольствием.
Спускаясь по лестнице, больно подвернул ногу. Не к добру. Хромая, вошёл в муравейник. Миновав узкий проход, сел на свою кровать. Сетка заскрипела и прогнулась.
Вот бы узнать её историю.
Вернула на землю страстная речь соседа, патлатого парня с большим родимым пятном на щеке. Словесные стрелы летели в крепыша, который отражал их простой ироничной улыбкой.
И вдруг до меня дошло – подобными стрелами заполнено всё пространство. Они мчались от кровати к кровати с беспорядочной частотой и по немыслимым траекториям.
Интеллектуальная сеча!
Кто-то желал выговориться, кто-то себя показать, а кто-то сразу и то, и другое. Сам любил такие бои. Но после общения с Борисом ничего не хотел.
Разделся и лёг.
А ведь в этом электрическом полумраке каждый считает себя гением. Так ли? Борис уверял, что уже после первого тура весь муравейник расползётся. Значит и я. Даже, если кто-нибудь и проскочит, шанс пройти второй и третий туры появится только при оценке «отлично».
Я сдавал в первый день, Борис, как избранный, в последний. Его знал декан, он примелькался на кафедре, да и к мастеру найден подход. Казалось, поступит, но судьба распорядилась по-иному.
Интеллектуальная сеча угасала. Правда, угасала подобно головешкам в костре. Недоговоренная фраза, как брошенная в жар щепка, рождала новую разговорную вспышку.
Не унимался и патлатый. Он доказывал крепышу, что человек соткан из одних пороков – вот открытие! – а все усилия разума направлены на их маскировку. Каждый, поэтому, предстаёт добряком, но до поры, до времени. И сделал вывод. Зачем же обманываться, зачем изводить друг друга, не лучше ли самоуничтожиться? Сразу всему человечеству.
Категоричность оратора меня задела.
- Может быть самоуничтожитесь сами и прямо сейчас?
Сосед повернулся.
- Я мешаю спать, извините.
- Вы не поняли. Советую вам, как существу порочному, подать пример самоуничтожения.
- Моё имя Ефим, – он протянул руку.
- Очень приятно, – руку пожал, но себя не назвал из принципа, не желая продолжать разговор.
Не тут-то было.
- Знаете, на премьере своего фильма, как раз, о пороках, я так и поступлю. Самоуничтожусь.
Да, этот готов к любому повороту.
- С нетерпением буду ждать. Название фильма не подскажете?
Ефим усмехнулся.
- Дайте адрес, непременно сообщу.
Решил не оставлять за ним последнего слова.
- Вы какой вид самоуничтожения предпочтёте – харакири или прыжок вниз головой в оркестровую яму?
Он принял игру.
- Нет, это малоэффективно. Я себя четвертую.
Гол в мои ворота. Напряг извилины.
- Думаете, зал последует за вами?
- Уверен! Сразу после просмотра фильма.
Уже, было, смирился с поражением, как вдруг выискалась палочка-выручалочка.
- Вы, случайно, с Гегесием не знакомы?
- С каким Гегесием?
Один – один. Поддал иронии.
- Правда, Гегесий фильмов не снимал. Ну не было ещё кина до нашей эры. А вот лекции читал. Да какие! Ползала тут же, не сходя с места, кончали жизнь самоубийством.
- Не может быть! – это воскликнул крепыш.
- Со слов историков.
У Ефима загорелись глаза.
- О чём его лекции?
- Об удовольствии.
- А подробней?
- Не хочешь получать боль, не получай удовольствия. Всё уравновешено. Но что за жизнь без удовольствия? Лучше смерть.
Ефим расстроился.
- Это совсем не то.
- Как не то? Результат – массовое самоубийство.
- Моя задача убедить каждого, что он выродок.
Нет, покоя не будет.
- Этого выродка, к вашему сведению, произвели для конкретной цели. Какой? Увы, – я развёл руками. – Но создатели знали, что делали. Даже вашу мысль о самоуничтожении учли…
- Получается…
Не дал себя перебить.
- Человек не вправе судить, выродок он или нет. Отношения между людьми, какие есть, такими и задуманы.
Ефим пробился со своей фразой.
- Получается, мы роботы?
- Хуже. Мы один коллективный робот, под названием – общество. И кто-то его мозг, а кто-то, простите, слепая кишка.
Крепыш громко засмеялся. Из-за его спины донеслось – может, хватит! Ефим показал на дверь, но я замахал руками.
А утром Борис потащил меня на набережную.
Шли по брусчатке. Камешки один в один. Я посмотрел на акведук, затем перевёл взгляд на воду.
- Яуза чище стала!
- Какая Яуза! – воскликнул Борис. – Это Тибр.
- Не шути, Тибр в Риме.
- А мы, по-твоему, где?
Я осмотрелся и к своему ужасу увидел незнакомые дома. Только открыл рот, как Борис схватил меня за руку.
- Видишь девушку у перил?
- Да подожди ты! Это действительно Рим?
- Ну, да, да!
- А как…
- Потерпи секунду, – Борис опять показал на девушку. – Это Маргарита Лути. Смотри внимательно, сейчас её впервые увидит Рафаэль.
- Какой Рафаэль?
- Ты меня удивляешь. Художник!
Никак не мог собраться с мыслями. Что произошло? Как мы здесь оказались? И ведь оказались! Не мог не верить своим глазам.
Вдруг действительно появился Рафаэль. Прямо с автопортрета. С длинными волосами, в замысловатой шапочке.
Увидев девушку, он направился к ней. Борис следом. По инерции и я. Какое-то волшебство!
Борис подтвердил мою мысль.
- Мы невидимы.
Внезапно я узнал девушку. Сикстинская мадонна! Её детский лик, безмятежный и чистый просто завораживал.
У Рафаэля в руке появилось золотое ожерелье. Он протянул его девушке.
- Носи на счастье.
Серебряным колокольчиком зазвенел голос.
- Я не могу принять такой дорогой подарок.
Почему мне понятен этот язык?
Рафаэль улыбнулся.
- Подарки цены не имеют.
- И всё же, сударь, нет.
Борис шепнул:
- Это ожерелье он нёс куртизанке Андрез. Но, как видишь, повстречал Маргариту.
Рафаэль не отступал.
- А если я попрошу тебя стать моей натурщицей?
- Натурщицей? Ради Бога, не вводите в грех.
- Но почему, почему, моя юная красавица?
Девушка опустила глаза.
- Без согласия отца и… жениха даже думать об этом не смею.
- Кто же твой отец?
- Простой пекарь.
- Пекарь! Великолепно! Я выкуплю тебя. За три тысячи злотых.
- За три тысячи?!
- Да, моя Форнарина. Теперь буду называть тебя так.
Борис пояснил.
- Форнарина – дочь пекаря.
Маргарита улыбнулась.
- Можете называть меня, как угодно, сударь, но есть ещё жених.
- Ах, да! И кто он?
- Скромный юноша, пастух.
Рафаэль воскликнул:
- Считай, и с ним договорился!
- У вас такие способности?
- Я гений!
- Мне рассказывали.
- А мне рассказывали про самую красивую девушку в Риме. Вот она! – Рафаэль вложил ожерелье в руку Маргарите. – Всё! Продал за десять поцелуев.
Красавица засмеялась.
- За десять?
- Хорошо, за сто!
- Тогда зайдём в посудную лавку, там есть подвальчик.
Восторженный Рафаэль подхватил девушку на руки и побежал по брусчатке.
Я хотел броситься вслед, но Борис удержал меня.
- Эта юная соблазнительница не один день караулила гения. Она станет не только его любовницей, но и любовницей известного банкира, покровителя художника, – Борис облокотился на перила. – А потом прославится, как самая дорогая куртизанка Рима. Ученик Рафаэля нарисует её почти без одежд. Кстати, эту картину я показывал тебе в музее…
Борис говорил ещё что-то, но я вдруг увидел парящую в небе мадонну и услышал посапывание младенца, сладко спящего у неё на плече.
Это меня и разбудило. Высвистывал крепыш.
Ну и сон!
Муравейник заливал солнечный свет. Который час? Потянувшись к часам, заметил раскрытую папку Бориса.
Вот оно что! Приснился его рассказ. Напрягая зрение, читал вчера в полутьме.
Встал. Достал из сумки зубную щётку и пасту. Накинув на шею полотенце, стал пробираться между кроватями. Болела подвёрнутая нога. Повертев на двери разболтанную ручку, вышел в коридор.
Ранней пташкой оказался не я один. Краны заняты. Направился в кабинку.
Вдруг вспомнился другой опус Бориса.
Герой всегдашних времён родился в темноте. Когда подрос, почувствовал ещё и тесноту. Возмутившись, стал пробиваться к свету. Прошла вечность. Но вот он – желанный свет, уже виден в конце тоннеля. Последнее усилие…
Рассказ назывался – жизнь и смерть кишечного пузыря.
Встретившись с Борисом, поведал сон и от души похвалил его работы. С волнением спросил про свои.
Борис ответил не задумываясь.
- Беспомощно, но не бездарно.
Мой голос задрожал.
- Беспомощно – это как?
- Беспомощно и есть беспомощно.
Не мог успокоиться.
- Подробней, значит, нельзя?
Борис вздохнул.
- Любой языковед ткнёт тебя мордой в стилистику. А может и не любой. Но я эти шероховатости опускаю. Для меня важна музыка. А её нет.
Спорить и не думал. Знал, как тяжело переводить состояние души на язык дурацких значков. Это всё равно, что заворачивать в газету молнию. И вообще. Перевод не творчество, творчество – умение молнию родить!
Поделился своей горечью с Борисом. Он похлопал по плечу.
- Не расстраивайся, не в Чеховы идешь, в Эйзенштейны, – но тут же уколол. – Хотя пленка горит не хуже бумаги.
Только после булочки со сметаной вспомнил о второй части вердикта – не бездарно.
Опять короткий ответ.
- Правильно копаешь.
И на том спасибо.
В нашем плане стояли фильмы операторов.
В ожидании просмотра прогуливались по коридору. Взирал на высокие стены, на массивные двери аудиторий, и вдруг меня охватило волнение. Никто не догадывается, что ходит здесь великий режиссёр, который снимет лучший фильм всех времён и народов.
Выдал это Борису. Тот усмехнулся.
- Ты читал «Цветы зла»?
- Бодлера, что ли? Нет.
- Заскочим в библиотеку.
- Но абитуриентам книги не выдают.
- Пошли!
Поднялись на четвёртый этаж.
Пока Борис разговаривал со знакомой библиотекаршей, я выдвигал ящички в систематическом каталоге.
Только ради этих сокровищ стоит здесь учиться!
Не заметил, как подошёл Борис. Протянул маленький томик. Я взял. Открыв первую страницу, побежал глазами: «Безумье, скаредность, и алчность, и разврат. И душу нам гнетут, и тело разъедают…»
Борис бросил:
- Обязательно прочти «Наказание гордости».
Я прочитал книжку в первый же вечер. И сразу на неё накинулся Ефим. Пообещал сам вернуть хозяину.
Просмотры задерживались, мы даже успели пообедать.
А когда закружилась экранная карусель, невольно подумал. Эти дипломники что, из особого теста? Хотя понимал – легче пройти по Юпитеру, чем показать здесь свой фильм.
И вдруг побежали знакомые кадры. Чёрт возьми, это же мои! Глянул на Бориса.
- Видишь?!
- Что?
- Вселенский карнавал!
- Какой карнавал? – он с удивлением посмотрел на меня.
С колен упала книга. Нагнувшись, поискал рукой.
Ага, вот они «Цветы зла».
Первый тур прошел! И хоть получил тройку – не унывал. Почти все посыпались.
В муравейнике выпытывали каждую подробность. Но о чем говорить? Раскадровка на тему – жара в городе, рассказ по фотографии, да стихотворение. Жара, скорей всего, и вытащила.
Борис поздравил искренне. Я предложил распить бутылочку. Он – нет, в другой раз.
До второго тура уйма времени. Днём ходили в музеи, вечером в театры. Но главное – институтские просмотры.
В душные аудитории-кинозальчики не пробиться. Стены мокрые от потных спин. Экран – одни головы. Но зрители – струна. Где ещё увидишь «Андалузского пса», «Гражданина Кейна», «В прошлом году в Мариенбаде», «Восемь с половиной»? Сон! И не отвлекали ни исполосованные копии, ни хриплый звук, ни спотыкания переводчика.
Потом мы с Борисом брели, куда глаза глядят и говорили, говорили, говорили. От него впервые услышал о фрейдизме, экзистенциализме, коллективном бессознательном. Про физику и думать забыл.
Возвращаясь в общежитие, замечал, как редел муравейник. Исчезли и Ефим, и крепыш, да все! Околачивалось ещё человек десять. И то – просто не уехали.
Настала очередь Бориса. Пожелал ему ни пуха, ни пера и отправился на выставку. Сверкавшие шпили павильонов давно манили взгляд. Но сегодня потускнели от набежавших туч.
Как давно не было дождя!
Ходил со странным чувством. В который раз восхищался человеческим разумом, и в который раз поражался его ограниченности. Как можно что-то утверждать, если нет ответа на главный вопрос? Зачем вселенная, зачем это всё? Большинство думает, что разум устанавливает истину – нет, он всего лишь замыкает логические цепочки. Поэтому так легко вбить в голову любую бессмыслицу.
Вспомнился Беранже: «Оловянных солдатиков строем по шнурочку равняемся мы. Чуть из ряда выходят умы: «Смерть безумцам!» – мы яростно воем».
Что там наш безумец Борис?
Вернувшись в общежитие, сел черкнуть пару строк в дневнике. Ручка не писала. Отвинтив колпачок, посмотрел на свет. Кончились чернила. Неужели высохли?
Лёг, уставившись в потолок.
Где сейчас Гета? Вспоминает ли? Взгрустнул.
Её образ не потерялся даже на фоне красавиц, заполонивших институт. С гитарами, в немыслимых нарядах, с замысловатыми причёсками – все рвались в актрисы.
Представил их на нашей танцплощадке. Друзья обалдели бы!
Появился Борис. В руках сверток.
Я вскочил.
- Сдал?!
Борис улыбнулся.
- Прощальный ужин.
Заметил, что он пьян.
- Не сдал?
- Сдают анализы, – дежурно бросил Борис. – Айда на Яузу!
В тёмной воде лениво плавали утки, чуть колыша отражённый акведук.
Убегал вверх противоположный берег, в сумерках потерявший очертания.
И кусты, словно нарисованные.
Мир застыл. Жил только далёкий проспект, видневшийся изогнутой полоской. Всей тяжестью на него навалились тучи. Машины уже зажгли фары, и бегали, как жучки, зловеще сверкая глазками.
Мы сидели прямо на траве и пили водку из бумажных стаканчиков. Болтали обо всём и ни о чём. Об экзамене ни слова. И всё же напряжение угадывалось – в движениях Бориса, в тембре голоса, да в самой случайности беседы.
Вот и теперь, прицепился к акведуку.
- Дутое величие! Какой символ для так называемого Третьего Рима.
Внезапно – Пушкин.
- Товарищ, верь, взойдет она. Мечты, мечты. Где ваша сладость? Ужель мне скоро тридцать лет?
Что за стихотворный коктейль?
Борис рассмеялся.
- Сегодня мне тридцать два.
Я растерялся.
- Не бери в голову, – глотнув водки, он ушёл в себя.
Не бери, так не бери. Стал разминать хлебный мякиш, глядя на закатное небо.
Краски тускнели, мир погружался во мрак. Такое состояние завораживало. Иногда даже переставал дышать. Отпускало лишь тогда, когда загорались звёзды. Вот она вселенная – цела и невредима!
И всегда вспоминалась Леночка. Та, маленькая, ещё не искусанная собаками. Как мы прыгали на краю света! Как восторженно кричали, радуясь безбрежности жизни.
Всё же прав Экзюпери – человек чудо! Осознавать бесконечность мира и одновременно носить его в себе…
Борис заговорил о Библии. Посетовал, что ему хуже, чем даже Иову. Тот был лишен материального, а он лишен смысла жизни.
- Бог всё вернул, – напомнил я.
- Да, вернул, но когда?
Борис открыл новую бутылку и плеснул в стаканчики.
- Хорошо тем, кто совпал со временем.
- В смысле?
- Вот Монтень, например, писал в своё удовольствие и тихо умер в родовом замке. А Сократа казнили только за то, что он задавал вопросы, – тон Бориса стал резким. – Зато нашим активистам всё равно, где жить. В прошлом – будут петь о Боге, здесь – наоборот.
И он заговорил об экзамене. Из пустякового вопроса выросла дискуссия. Включились все члены комиссии. А приглашённый активист заявил: «Только ослу это непонятно!». Борис в ответ: «Я и есть осел». Ах, так! Ослам в вузе не место.
Я поинтересовался.
- Что за вопрос?
- О вере в светлое будущее, – Борис залпом выпил. – Я ляпнул: «Такой веры нет». И привёл Достоевского. Мол, только вера в бессмертие души даёт смысл человеческому существованию. Любая другая вера делает нашу жизнь неестественной, немыслимой, невыносимой. Что тут началось!
Невольно вырвалось:
- А творчество?
- Творчество лишь способ забыться.
- И только?
- Понимаешь, это род недуга, болезнь.
- Почему?
Борис схватил меня за руку.
- Не будь у человека такого эстетического выхода, его бы разорвали внутренние противоречия. Ясно?
Только сейчас заметил, как он пьян.
- А если я творю не для себя, а для людей?
- Для людей? Ты?! – Борис рассмеялся. – Стать великим уже не хочешь?
- Это как следствие.
- Нет, дорогой мой! Тобой движет тщеславие. Так и прёт!
Откинул его руку.
- Ты просто завидуешь!
- Тебе?!
- Да, мне!
Понял, что погорячился, однако слово не воробей. Не успокоился и Борис. Выпив сразу целый стаканчик, он твёрдо заявил:
- В тебе нет ничего, кроме желания удовлетворить тщеславие!
Неужели он прав? Эти слова задели какой-то важный нерв, который до сих пор оставался нетронутым.
- Скажи, а ты сам, зачем хочешь снять «Золотого осла»?
- «Золотого осла»? – Борис покачал головой.
- Да, зачем?!
- Думал посмеяться, да уж не судьба.
Я почувствовал, что заехал далеко и резко нажал на тормоз.
- Обязательно посмеёшься.
Он хихикнул в ответ, а потом по-идиотски захохотал. С чего бы это?
Его лица не было видно. Внезапно наступившая темнота поглотила всё. И вдруг с шумом обрушился ливень. Да такой силы, что из-за водяной завесы на проспекте остановились машины.
Я вскочил, но Борис продолжал хохотать. Протянул ему руку.
- Пойдём.
Смех оборвался.
- Куда?
- Как куда? – скривил лицо. – Дождик.
- А, дождик, – в тон мне ответил Борис. – Мы всё выпили?
- Всё.
- Нет-нет.
Он потянулся за бутылкой и повалился на бок. Пришлось поднимать.
С трудом приняли вертикальную позу. Промокли до нитки. Пока доплелись до дороги, несколько раз упали. По асфальту пошли быстрей. Вдруг Борис замер.
- Апулеев осёл комичен только внешне.
- Ясно.
- Нет, послушай.
- Дождь!
- Осёл даёт прекрасную возможность человеку задуматься. – удивительно, голос Бориса выровнялся. – Представим. Некто просыпается утром, подходит к зеркалу. Вдруг видит: он осёл! Не кто-нибудь другой, именно – он! Теперь ответь. Какое чувство испытает несчастный? – я молчал. – Не просто – страх. Ужас! Метафизический ужас! – он облизал губы. – Неизбежны вопросы. Как я оказался в этой оболочке?! Что теперь делать?! И, главное, как жить?! – поднял вверх палец. – Человек задаёт себе эти вопросы? Не каждый. Но ведь он – в такой же неизвестности. Непонятно, откуда взялся, что собой представляет, и его ли это оболочка? Тот, кто это осознаёт, каждый день испытывает ужас, – глянул на меня. – Ты испытываешь?